Когда в понедельник утром мы приехали на вокзал, нас поджидали два лакея, один в красной ливрее, а другой в желтой; и оба нам сказали, что им по телеграфу поручено отвезти нас в экипаже в Амстердам. Моя жена была смущена, а я думал о том, что сказали бы Бюсселинк и Ватерман, если бы они это увидели, то есть что нас ждут два экипажа. Но нелегко было сделать выбор, — я не мог решиться обидеть ни одну из сторон, отказавшись воспользоваться столь предупредительно присланными экипажами. Тут нужен был бы хороший совет, но я сам нашел выход из этого крайне затруднительного положения. Я посадил жену и Марию в красный экипаж — то есть я говорю о ливрее, — сам же сел в желтый, то есть экипаж.
Как мчались лошади! На Весперстраате, которая никогда не отличалась чистотой, грязь из-под колес летела и влево, и вправо, и вверх — до самых крыш. И опять — нужно же быть такому совпадению! — мимо пробежал этот бродяга Шальман, сгорбившись, с опущенной головой, и я видел, как он старался стереть рукавом облезлого пальто брызги грязи со своего бледного лица.
Я не припомню столь удачной поездки за город. Моя жена тоже нашла ее очень приятной.
Глава девятнадцатая
В частном письме, посланном Хавелаару господином Слеймерингом, последний сообщал, что, несмотря на «спешные дела», он на следующий день приедет в Рангкас-Бетунг, чтобы обсудить положение. Хавелаар, который слишком хорошо знал, что означает подобное обсуждение, — его предшественник не раз «беседовал» таким же образом с резидентом Бантама! — написал следующее письмо, которое послал навстречу резиденту, чтобы тот прочел его прежде, чем прибудет в Лебак. В комментариях это письмо не нуждается.
«№ 91. Рангкас-Бетунг, 25 февраля 1856,
Секретно. Срочно. 11 час. веч.
Вчера в 12 ч. дня я имел честь послать вам срочное сообщение за № 88; содержание его сводилось к следующему.
После длительного расследования и напрасных попыток добром заставить регента вернуться на путь долга, я, в силу своей должностной присяги, считаю себя обязанным возбудить против регента Лебака обвинение в злоупотреблении властью и заявить, что подозреваю его в угнетении населения.
Я взял на себя смелость предложить вам в этом письме отозвать регента в Серанг, чтобы после его отъезда и устранения вредного влияния его многочисленной семьи приступить к расследованию, которое могло бы подтвердить обоснованность моего обвинения и моих подозрений.
Я долго или, вернее сказать, много думал, прежде чем пришел к этому решению.
Я докладывал вам о том, что пытался уговорами и угрозами спасти старого регента от беды и позора и избавить себя от неприятного сознания, что являюсь непосредственным виновником его несчастья.
Но я видел, с другой стороны, доведенное до разорения, годами беспощадно угнетаемое население и подумал, что необходимо дать урок, — ибо мне придется сообщить о многих других злоупотреблениях, если они не прекратятся под воздействием этого процесса, — и, я повторяю, я сделал то, что считал своим долгом, лишь после зрелого размышления.
И вот получаю я ваше дружественное и ценное для меня письмо с сообщением, что вы завтра прибудете сюда, и в то же время с намеком, что мне следовало бы предварительно частным образом обсудить с вами это дело.
Итак, завтра я буду иметь честь увидеть вас, но именно поэтому я позволяю себе послать навстречу вам настоящее письмо, чтобы еще перед нашей встречей установить следующее.
Все, что я предпринял для расследования действий регента, производилось в глубокой тайне. Только он сам и его патте знали об этом, так как я же сам дружески его об этом предупредил. Даже контролеру результат моих расследований известен в настоящее время лишь частично. Эта секретность имела двоякую цель. Вначале, когда я еще надеялся убедить регента переменить свой образ действий, я соблюдал тайну для того, чтобы не скомпрометировать его, в случае если бы мои усилия увенчались успехом. Патте горячо поблагодарил меня от его имени за сохранение тайны, — это было 12-го сего месяца. Но позже, когда я начал отчаиваться в своих усилиях или, вернее, когда мера моего возмущения переполнилась после одного случая и дальнейшее молчание означало бы соучастие, тогда соблюдение тайны подсказали мне собственные интересы, ибо у меня есть обязанности также и по отношению к себе и к своей семье.
Во всяком случае, после отправки вчерашнего письма я был бы недостоин служить правительству, если бы то, что в нем говорится, оказалось неверным, необоснованным, простым измышлением. Но смог ли бы я доказать, что поступал так, «как велит долг ассистент- резидента»[158], что я был на высоте своего положения, что я не ставил легкомысленно на карту семнадцать трудных лет службы и — что гораздо важнее — благополучие жены и ребенка; удалось ли бы мне все это доказать, если бы глубокая тайна не облекала моих расследований, чтобы помешать виновным «выйти сухими из воды», как это здесь называют?