Едва Штерн приступил к работе, как наткнулся на трудности. Не говоря уже о нелегкой задаче выбрать и привести в порядок нужное из такого громадного материала, на каждом шагу в рукописях попадались слова и выражения, которые он не понимал и которые были незнакомы также и мне. Большей частью это были яванские и малайские слова. Иногда встречались и трудные для расшифровки сокращения. Мне стало ясно, что мы не обойдемся без самого Шальмана. Но так как я считал неуместным для молодого человека завязывать сомнительные знакомства, то не хотел посылать к нему ни Штерна, ни Фрица. Я взял несколько конфет, оставшихся от последнего вечера (я обо всем думаю), и пошел к нему сам. Его квартиру нельзя было назвать блестящей, но равенство между людьми — между прочим, и в квартирном вопросе — нелепая мечта. Он сам сказал это в своем трактате о притязаниях на счастье. К тому же я очень не люблю вечно недовольных людей,
Он занимал комнату в Большом Лейденском переулке. В нижнем этаже жил лавочник, торговавший всякой всячиной: чашками, мисками, мебелью, старыми книгами, стеклом, портретами ван Спейка и тому подобным. Я очень боялся разбить что-нибудь, потому что в таких случаях эти люди требуют всегда больше, чем стоит вещь. На пороге сидела маленькая девочка и наряжала куклу. Я спросил, здесь ли живет господин Шальман. Девочка убежала и позвала мать.
— Да, он живет здесь, мейнхер. Подымитесь по лестнице в первый этаж, потом по лестнице во второй, потом снова по лестнице, и вы прямо попадете к нему, Минна, иди скажи ему, что к нему пришел господин. Как прикажете сказать о вас, мейнхер?
Я сказал, что меня зовут мейнхер Дрогстоппель, что я кофейный маклер с Лавровой набережной, но добавил, что докладывать обо мне не надо.
Потом я поднялся, как мне было указано, и на третьем этаже услышал, как детский голос пел: «Скоро придет папа, милый папа!»
Я постучал. Дверь мне открыла простая женщина, а может быть и дама, ей-богу не знаю, что мне о ней сказать. Она была очень бледна. Лицо ее со следами усталости напомнило мне лицо моей жены сейчас же после того, как у нас в доме кончается генеральная стирка. На ней была длинная белая рубашка, или, если угодно, блуза без талии, доходившая ей до колен и застегнутая на груди черной булавкой. Вместо платья или приличной дамской жакетки она носила под блузой что-то темного цвета, что несколько раз обматывало тело и узко стягивало бедра и колени. Ни следа складок, никакой ширины, как должно быть в дамском платье. Я был рад, что не послал Фрица, так как такой костюм мне показался чрезвычайно неприличным, и особенно неприлична была развязность, с какой она двигалась, — как будто чувствовала себя в таком платье естественно и свободно. Эта женщина словно и не сознавала, что одета не как другие. Поразило меня также, что мой приход ее вовсе не смутил. Она ничего не спрятала под стол, не задвигала стульями, вообще ничего не сделала такого, что делают, когда входит незнакомый человек приличного вида.
Волосы у нее были зачесаны, как у китаянки, и собраны большим узлом сзади. Впоследствии я узнал, что на ней был индийский наряд, который они там у себя называют «саронг», или «кабаи», но он показался мне очень некрасивым;
— Вы юфроу Шальман? — спросил я.
— С кем имею честь говорить? — ответила она, и притом таким тоном, который как будто указывал мне, что и мне не мешало бы обратиться к ней с большей почтительностью.
Комплименты и любезности — не мое дело. Иное, конечно, с клиентом; я слишком давно веду дела, чтобы не знать, как надо разговаривать с клиентами. Но расточать любезности на третьем этаже я счел излишним. Поэтому я коротко сказал, что я мейнхер Дрогстоппель, кофейный маклер, Лавровая набережная, № 37, и что мне нужно поговорить с ее мужем. Вступать с ней в длинные разговоры я не собирался.
Она предложила мне соломенный стул, а сама взяла на руки маленькую девочку, которая сидела на полу и играла. Мальчик, пение которого я слышал, смотрел на меня в упор, оглядывал с головы до ног. Он тоже нисколько не смутился, Это был мальчик лет шести, одетый также весьма странно. Широкие штанишки доходили лишь до половины бедер, и ноги, до ступни, были голые. Я нахожу, что это очень неприлично.
— Ты пришел говорить с папой? — вдруг спросил он.
Мне стало сразу ясно, что воспитание мальчика оставляет желать многого, иначе он сказал бы: «Вы пришли», но так как я чувствовал себя неловко и хотел что-нибудь сказать, то ответил ему: