— Ну, это то же самое. Не надо непременно видеть человека, чтобы его знать... Как полагает господин адипатти?
Адипатти как раз понадобилось позвать слугу. Прошло некоторое время, пока он ответил, что согласен с комендантом, но что тем не менее часто бывает необходимо видеть человека, прежде чем о нем судить.
— В общем, это, может быть, и верно, — продолжал Дюклари снова по-голландски, потому ли, что ему было легче говорить на этом языке и он полагал, что отдал уже достаточную дань вежливости, или же потому, что хотел сделать свои слова понятными только для Фербрюгге. — В общем, это, может быть, и верно, но что касается Хавелаара, то здесь личное знакомство не требуется: он просто дурак.
— Этого я не говорил, Дюклари!
— Да, вы этого не говорили, но это говорю я после всего того, что вы мне о нем рассказали. Человека, который прыгает в воду, чтобы спасти собаку от акулы, я называю дураком.
— Да, я не скажу, чтобы это было благоразумно... но...
— И знаете, стишки против генерала Вандамма... они были неуместны.
— Стишки были остроумны...
— Согласен, но молодой человек не смеет изощрять свое остроумие над особой генерала.
— Не забывайте, что он был еще очень молод... Это произошло четырнадцать лет назад... Ему исполнилось тогда всего двадцать два года...
— Ну, а индюк, которого он украл?
— Это он сделал, чтобы досадить генералу.
— Верно, но молодой человек не смеет досаждать генералу, который к тому же, как гражданский губернатор, был его начальником... Другие его стишки очень забавны, но вечные дуэли...
— Он обычно дрался из-за других. Он всегда вступался за слабого.
— Прекрасно, пусть каждый дерется за себя, если уж ему непременно хочется. Я со своей стороны считаю, что дуэль нужна лишь в редких случаях. Где она неизбежна, я бы и сам от нее не уклонился, но... превращать ее в ежедневное занятие... благодарю вас. Я надеюсь, что он в этом отношении изменился.
— Безусловно, тут нет никаких сомнений. Он ведь и старше стал, и женат уже давно, и состоит в должности ассистент-резидента. К тому же я часто слышал, что у него доброе сердце и что он страстный приверженец справедливости.
— Это ему пригодится в Лебаке. Как раз мне недавно пришлось столкнуться... Регент нас не понимает?
— Полагаю, что нет, но... покажите мне что-нибудь из вашего ягдташа, тогда он подумает, что мы говорим о вашей добыче.
Дюклари раскрыл ягдташ и вынул оттуда пару вальдшнепов: ощупывая их и как бы рассказывая про охоту, он сообщил Фербрюгге, что только что в поле его догнал яванец и спросил, не может ли он как-либо облегчить гнет, под которым стонет население.
— И я скажу вам, Фербрюгге, одно, — продолжал он, — это здорово! Не то чтобы я удивлялся самому положению, я ведь достаточно давно в Лебаке и знаю, как обстоят дела. Но чтобы простой яванец, обычно столь осторожный и сдержанный, когда дело идет о его главарях, задал подобный вопрос совершенно постороннему человеку... Это меня поражает.
— А что вы ответили, Дюклари?
— Ну конечно, что это меня не касается и что он должен обратиться к вам или к новому ассистент-резиденту, когда тот прибудет в Рангкас-Бетунг, и подать жалобу.
— Едут! — закричал вдруг инспектор Донгсо. — Я вижу мантри, который машет своим тудунгом[62].
Все встали. Дюклари не хотел своим присутствием в пендоппо создать впечатление, будто он также прибыл на границу для встречи ассистент-резидента, который хотя и был выше его по чину, но не приходился ему начальником и к тому же был дурак. Он сел на лошадь и ускакал вместе со слугой.
Адипатти и Фербрюгге стали у входа в пендоппо и смотрели, как приближалась дорожная карета, запряженная четверкой лошадей; вся обрызганная грязью, она остановилась наконец у бамбукового строения.
Было довольно трудно угадать, что находилось в карете, прежде чем Донгсо при помощи бегунов и нескольких слуг из свиты регента не развязал все ремни и узлы, которыми держался покрывавший карету кожаный футляр. Упаковка напоминала о той осторожности, с которой в прежние годы, когда зоологические сады были еще передвижными зверинцами, доставляли в город львов и тигров. Львов и тигров в карете не оказалось; она была так плотно прикрыта потому, что дул западный муссон и приходилось опасаться дождя. Но вылезти из кареты, в которой вы долго тряслись по дороге, не так-то просто, как мог бы подумать человек, этого не испытавший. Как с допотопными ящерицами, которые после долгого ожидания превратились наконец в составную часть глины, куда они попали отнюдь не с намерением остаться там, — так и с путешественниками, слишком долго просидевшими в карете в неудобной позе, происходит нечто, что я предлагаю назвать «ассимиляцией». В конце концов уже не знаешь толком, где кончается кожаная подушка кареты и где начинается твоя персона. Я готов даже допустить, что, сидя в подобной карете, вы можете принять зубную боль или судороги за моль, разъедающую обивку кареты, и наоборот.