— Я думаю, сострадание, страх, ужас... те же чувства, какие бы я испытал, заглянув в отверстие в стене. Мы ведь предположили, что картина совершенна; значит, она должна произвести на меня точно такое же впечатление, как и самая действительность.
— Нет! Пройдет всего лишь две минуты, и вы ощутите боль в правой руке из сострадания... к палачу, которому так долго приходится стоять и держать в высоко занесенной руке тяжелый стальной предмет.
— Сострадание к палачу?
— Да! Сострадание, сочувствие, понимаете? А также сострадание к женщине, которой так долго приходится стоять перед плахой в неприятной позе и, надо думать, в еще более неприятном душевном состоянии. Вы продолжаете ей сочувствовать, но теперь уже не потому, что она будет обезглавлена, а потому, что ее так долго заставляют ждать, чтобы оказаться обезглавленной, и если вам наконец захочется что-либо сказать или крикнуть, — допустим, у вас возникнет желание вмешаться, — то вы воскликнете приблизительно следующее: «Ради бога, палач, руби! Ведь человек ждет!» А если вам позже придется снова увидеть эту картину, и не один раз, вашим первым впечатлением от нее будет: «Как? канитель еще не окончена? Он все еще стоит, а она все еще ждет, склонившись перед плахой?»
— А что за движение есть в красоте женщин Арля? — спросил Фербрюгге.
— О, это совсем другое! В их чертах живет история. На их лицах процветает и строит корабли Карфаген... Ганнибал клянется в вечной ненависти к Риму... Они плетут тетивы для луков... Потом пылает город...
— Макс, Макс, я, право, думаю, что ты в Арле потерял свое сердце! — воскликнула Тина.
— Да, на одно мгновение. Но тут же нашел eго снова. Вы должны об этом послушать. Представьте себе... Я не говорю, что встретил там одну женщину, которая была неописуемо прекрасна; нет, все они были прекрасны, и потому оказалось совершенно невозможным без памяти влюбиться лишь в одну, ибо каждая последующая затмевала своей красотой предыдущую, и я, право, вспомнил Калигулу или Тиберия, — о ком из них говорит предание, что он желал одной головы для всего человеческого рода? Так вот и во мне невольно возникло желание, чтобы у всех женщин Арля...
— Была одна общая голова?
— Да...
— Чтобы ее отрубить?
— Нет! Чтобы... поцеловать ее в лоб, хотел я сказать, но это совсем не то1 Чтобы на нее смотреть, о ней мечтать и... быть добрым!
Дюклари. и Фербрюгге последние слова Хавелаара, наверно, показались очень странными. Но Макс, не замечая их удивления, продолжал:
— Потому что их черты были исполнены такого благородства, что, любуясь ими, становилось стыдно быть всего-навсего человеком, а не искрой, не лучом... нет! Искра и луч слишком материальны... Любуясь ими, хотелось перенестись в мир чистых идей... Но... рядом с девушками находились братья или отцы, и — помилуй меня боже! — я видел, как одна из них высморкалась!
—Я так и знала, что ты в конце поставишь черную кляксу и испортишь все впечатление, — сказала Тина недовольно.
— Ничего не могу поделать. Мне было бы легче увидеть ее падающей мертвой! Разве смеет такая красавица себя профанировать!
— Но, мейнхер Хавелаар, — возразил Фербрюгге, — если она простудилась и у нее насморк?
— Обладая таким красивым носом, она не смеет простуживаться!
— Да, но...
И тут, будто по чьему-то злому волшебству, Тина внезапно чихнула, а потом, не задумываясь, высморкалась!
— Милый Макс, ты не очень на меня за это рассердишься? — спросила она с едва сдерживаемым смехом.
Он не ответил. И, как ни покажется это странно, он действительно рассердился! И еще удивительнее: Тине было приятно, что он рассердился; что он требовал от нее большего совершенства, нежели от финикийских женщин Арля, хотя у нее и не было причин особенно гордиться своим носом.
Если Дюклари и раньше считал Хавелаара большим чудаком, то теперь ему никак нельзя было поставить в упрек, что он утвердился в своем мнении еще сильнее, увидев выражение растерянности, появившееся на лице Хавелаара после того, как жена его чихнула. Однако Хавелаар уже успел вернуться из Карфагена и сумел ясно прочесть — с той быстротой, с которой он мог читать, когда мысли его не витали в другом месте, — сумел прочесть на лицах своих гостей, что они пришли к следующим двум заключениям:
Первое: кто не хочет, чтобы жена его чихала, — глупец.
Второе: кто считает, что нос красивой формы нельзя высмаркивать, окажется неправым, применив это положение к мефроу Хавелаар, ибо ее нос напоминал немного картофелину.