О воплощенная отставка, ты правишь нами, увольняя;
Иван Отставкин, губернатор, ты оборотень наших дней,
Когда бы совестью случайно ты обладал, — не рассуждая,
Ты с радостью тотчас же дал бы бессрочную отставку ей!
— Мейнхер Хавелаар, прошу не быть на меня в претензии, но я полагаю, что это было бестактно, — сказал Дюклари.
— Я того же мнения... Но должен же я был что-нибудь сделать! Подумайте только: денег у меня не было, я ничего не получал и каждый день боялся умереть с голоду, что со мной чуть и не произошло. В Паданге у меня почти не было знакомых. Я написал генералу, что он будет виновен, если я погибну. Внутри страны у меня были друзья, которые, услышав, в каком я положении, заставили меня согласиться приехать к ним, но генерал не позволил выдать мне туда пропуск. На Яву я тоже не мог выехать. Во всяком другом месте я спасся бы от нищеты, да, пожалуй, и здесь, если бы не всеобщий страх перед всесильным генералом. Кажется, он твердо решил заставить меня умереть с голоду. И это длилось девять месяцев.
— Как же вам удалось так долго продержаться и остаться в живых? Или у генерала было много индюков?
— Индюков-то было много, но мне от этого не становилось легче... Ведь такую вещь можно сделать только раз, не правда ли? Как я жил все это время? Гм... сочинял стихи, писал комедии и так далее в том же роде.
— И за это в Паданге можно получить рис?
— Нет, но я и не требовал риса за свои стихи. Лучше уж не стану рассказывать, как я жил.
Тина пожала ему руку, она знала — как.
— Несколько строчек из написанного вами тогда я читал на обороте квитанции, — сказал Фербрюгге.
— Я знаю, что вы имеете в виду. Эти строки свидетельствовали о моем тогдашнем положении. В то время выходил журнал «Переписчик», который я всегда выписывал. Он находился под покровительством правительства. Редактором его состоял чиновник генерального секретариата. Подписные деньги вносились поэтому в государственные кассы. Мне выдали квитанцию в получении двадцати гульденов. Так как подписные деньги шли в губернаторскую кассу и моя неоплаченная квитанция прошла бы, следовательно, через губернаторскую канцелярию, а оттуда была бы отослана в Батавию, то я воспользовался этим обстоятельством, чтобы излить на обороте ее протест против своей незаслуженной нищеты:
Двадцать гульденов... Какое богатство! Литература, прощай! Прощай, «Переписчик», прощай, «Переписчик»! Уж слишком несчастлив мой рок.
Я чахну от голода, холода, скуки; печаль перешла через край. Двадцать гульденов — два месяца полных питаться отлично б я мог! О, если бы двадцать гульденов имел я, — обутым я был бы тогда. Я угол достал бы себе, не сходила б еда никогда со стола...
Но прежде всего нужно жить, хоть ничтожна вся жизнь, и несчастна, и зла.
Приносит позор лишь одно преступленье, но нищета — никогда!
Однако, когда впоследствии я принес мои двадцать гульденов в редакцию «Переписчика», оказалось, что с меня ничего не причитается. Вероятно, генерал сам заплатил за меня, чтобы не отсылать мою комментированную квитанцию в Батавию.
— А что он сделал после... присвоения индюка? Ведь это некоторым образом была... кража... И после эпиграммы?
— О, он меня ужасно покарал. Если бы он привлек меня к суду по обвинению в дерзостном неуважении к особе губернатора западного побережья Суматры (а в те дни при некотором желании это легко можно было превратить в обвинение в «попытке подорвать авторитет нидерландской власти и возбудить население к мятежу») или привлек бы меня к ответственности за «кражу на большой дороге», он поступил бы как добрый человек. Но нет, он наказал меня страшнее. Туземцу, пасшему стадо индюков, он велел ходить другой улицей. А за эпиграмму?.. О, это еще хуже! Он не сказал ничего, не сделал ничего. Да, это было жестоко. Он отказал мне в ничтожнейшем ореоле мученичества, не дал мне пробудить к себе сочувствие, которое возбуждает гонение, Он не позволил мне быть несчастным из-за моего остроумия. О Дюклари! О Фербрюгге! Это было так ужасно, что могло бы навеки внушить отвращение и к индюкам, и к эпиграммам. Столь полное и абсолютное отсутствие поощрения гасит пламя гения до последней искры... включительно. И я больше этого никогда не делал!
Глава тринадцатая
— Нельзя ли теперь узнать, за что, собственно говоря, вы были уволены? — спросил Дюклари.
— С величайшим удовольствием. Так как я, хотя бы частично, могу подкрепить доказательствами все, что мне придется сказать об этом, то вы убедитесь, что я не поступил легкомысленно, включив в свой рассказ падангские толки о пропавшем младенце. Они покажутся очень правдоподобными тому, кто узнает нашего храброго генерала по обстоятельствам, касающимся меня.