Вандамме поспешно созвал специально для этого дела совет. В нем принимали участие два-три адъютанта, несколько офицеров, прокурор, или «фискал», которого он захватил с собой из Паданга, и я. Совет должен был начать расследовать, как велся при моем предшественнике процесс против Си Памаги. Мне приказали вызвать ряд свидетелей, показания которых были необходимы. Председательствовал, конечно, сам генерал. Он задавал вопросы. Протокол велся прокурором. Так как последний слабо знал малайский язык и совершенно не знал того наречия, на котором говорят на севере Суматры, то часто приходилось переводить для него ответы свидетелей, и это обыкновенно делал сам генерал. Из расследования выяснилось неоспоримо, что у Си Памаги никогда не было намерения кого-либо убивать; что он никогда не видел и не знал ни Сутан Адама, ни янг ди пертуана; что он не нападал с кинжалом на туанку; что туанку не выскочил в окно, и так далее. Сверх того, приговор против несчастного Си Памаги был вынесен под давлением председательствующего (то есть моего предшественника) и члена суда Сутан Салима, которые и выдумали это преступление Си Памаги, чтобы дать в руки уволенному ассистент-резиденту Манделинга оружие для защиты и чтобы утолить свою собственную ненависть к янг ди пертуану.
Способ, которым генерал ставил вопросы свидетелям, весьма напоминал партию виста того марокканского султана, который шептал на ухо своему партнеру: «Ходи с червей, или я отрублю тебе голову!» Оставляли желать лучшего и переводы показаний, которые он диктовал фискалу.
Я не знаю, действительно ли Сутан Салим и мой предшественник оказали давление на судебный совет Наталя, но что генерал Вандамме оказал величайшее давление на свидетелей, чтобы их показания подтвердили невиновность Си Памаги, это я знаю очень хорошо, потому что сам при этом присутствовал. Хотя я тогда и не совсем разобрался в этом деле, но все же отказался подписать некоторые протоколы: это и было «сопротивление» генералу, о котором вы уже знаете.
Теперь вам ясно, на что намекали заключительные строки письма, в котором я давал объяснения по всем пунктам обвинения в злоупотреблении казенными суммами, — те самые заключительные строки, где я просил избавить меня от всякого снисхождения.
— Для человека вашего возраста вы поступили действительно отважно, — заметил Дюклари.
— Мне это казалось естественным, но, конечно, генерал не привык к чему-либо подобному. Мне пришлось много пострадать от последствий моего поступка. Нет, Фербрюгге, я знаю, что вы хотите сказать... Я никогда не раскаивался в нем. Мало того, если бы я тогда знал, что вся комедия следствия разыграна по заранее обдуманному плану с целью обвинить моего предшественника, я бы не ограничился одним протестом против давления, оказанного на свидетелей, и отказом от подписи. Я думал, что генерал, убежденный в невиновности Си Памаги, поддался благородному порыву спасти несчастную жертву судебной ошибки, насколько это было еще возможно после бичевания и клеймения. И, конечно, при таком взгляде на происходящее, я противился подделке показаний, но далеко не в той мере и не с тем возмущением, как это было бы, если бы я знал, что речь идет вовсе не о спасении невиновного, а об уничтожении, ценою чести и свободы моего предшественника, доказательств, которые стали поперек дороги генералу,
— А что было дальше с вашим предшественником? — спросил Фербрюгге.
— К счастью для него, он уже находился на пути к Яве, когда генерал возвратился в Паданг. Кажется, ему удалось дать правительству в Батавии удовлетворительные объяснения по этому делу, потому что он остался на службе. А резидент в Айер-Банги, утвердивший приговор Си Памаги, был...
— Уволен?
— Конечно! Вы видите, что я был не совсем не прав, написав в своей эпиграмме, что губернатор правил нами, увольняя.
— А что стало с уволенными чиновниками?
— О, их было гораздо больше! Всех мало-помалу восстановили на службе. Иные из них впоследствии занимали очень видные посты,
— А Сутан Салим?