Иди же спать, пора — тикар[131] твой ждет.
— Ах, мама, дай побыть еще с тобою,
Еще немного здесь я полежу.
Ведь на тикаре я усну тотчас же,
Приснятся сны, и я их не пойму.
А здесь, едва лишь сон начнет мне сниться,
Тебя спрошу о нем. Но что за стук?
— Орех кокосовый упал на землю.
— Ореху больно?
— Думаю, что нет:
Плоды и камни чувствовать не могут.
— А может боль почувствовать цветок?
— Не может и цветок.
— Так почему же,
Когда вчера сорвал пукуль-ампат[132],
Цветок ты этот пожалела, мама?
— Дитя, пукуль-ампат был так красив.
Мне стало жаль цветка, когда ты грубо
Срывал наряд из лепестков.
И если сам цветок не знает боли,
Мне стало больно за его красу.
— А ты — красива, мама?
— Вряд ли, милый.
— Но можешь чувствовать?
— Ну да, как все;
Все люди чувствуют... не в равной мере.
— И ты почувствовать способна боль?
Не больно ли тебе, когда головкой
К твоей груди я накрепко прижмусь?
— Не больно, нет.
— И у меня, наверно,
Есть тоже чувство, мама?
— Есть, конечно.
Ты помнишь, ручку ты себе разбил,
Когда упал, о камень зацепившись?
Ты плакал долго — это было чувство.
И также плакал ты, когда Судин
Нам рассказал о том, как с горных пастбищ
Овечка бедная упала в пропасть.
— Так, значит, чувство, мама, — это боль?
— Да, часто; только не всегда. Ты плачешь, Когда тебя сестричка вдруг начнет
За волосы трепать, лицо царапать.
Но тут же плач твой переходит в смех,
И смех твой тоже чувство выражает.
— Моя сестричка плачет часто — значит
Способна чувство испытать она?
— Конечно, рассказать о нем не может
Лишь потому, что так она мала.
— Но слышишь, мама? Там какой-то шорох...
— Сквозь заросли кустов спешит олень;
Отстал он от своих друзей-оленей
И хочет поскорее их догнать.
— Как у меня, есть у него сестричка?
И есть ли мама у него?
— Не знаю.
Когда их нет, оленя очень жаль.
— Но, мама, посмотри: что там в кустах,
Как огонек блуждающий, блеснуло?
— То светлячок.
— Его поймать мне можно?
— Зачем? Так хрупки крылышки его,
Что от малейшего прикосновенья
Утратят блеск, и светлячок умрет.
— Жаль светлячка, — ловить его не стану.
Он улетел, но возвращается опять:
Бедняжка рад, что я его не тронул.
Теперь он взвился ввысь, летит на небо.
А там, на небе, — тоже светлячки?
— Не светлячки, а звезды это, милый.
— Одна, вторая, десять, двадцать, сто...
Да сколько же их всех?
— Никто не знает, Никто еще не мог их сосчитать.
— А «он»? «Он» звезды сосчитать не мог бы?
— Нет, детка; звезд и «он» не сосчитает.
— А очень далеко ль от нас до звезд?
— Да, очень.
— Может быть, и звезды тоже
Способны чувствовать и боль и радость?
И если бы я их рукой коснулся,
Они — совсем как бедный светлячок —
Сиянье потеряли б и погасли?
— Для ручки маленькой твоей, сынок,
Звезда небесная недостижима.
— A moi бы «он» звезду достать рукой?
— И «он» не может, и никто на свете.
— Как жаль! Мне очень бы хотелось, мама,
Достать звезду, чтоб подарить тебе.
Ну, что ж! Когда нам звезды недоступны,
Тебя любить я буду, сколько хватит сил...
Уснул ребенок, и ему приснилось,
Что прикоснулся он рукой к звезде.
Но долго мать еще не засыпала:
О «нем», далеком, думала она.
Рискуя заслужить упрек в ненужной пестроте своей книги, я все же привел эти строки. Мне не хотелось упустить лишнюю возможность помочь читателю лучше узнать того, кто играет главную роль в моем повествовании, дабы читатель отнесся к моему герою с сочувствием, когда позже темные тучи соберутся над его головой.
Глава пятнадцатая
Итак, предшественник Хавелаара, который руководствовался самыми лучшими намерениями, но который в то же время испытывал некоторый страх перед немилостью правительства, — у него было много детей и он был беден, — охотнее беседовал с резидентом о том, что сам называл злоупотреблениями, вместо того чтобы называть вещи своими именами в официальных отчетах. Он знал, что письменный отчет резидент примет немилостиво, ибо он остается в его архиве и впоследствии может служить свидетельством того, что резидент был своевременно предупрежден о том или ином правонарушении: тогда как устные сообщения не таят в себе никакой опасности и оставляют ему выбор, откликнуться или не откликнуться на жалобу. Подобные «устные переговоры» кончались обыкновенно беседой с регентом, который, разумеется, все отрицал и требовал доказательств. Тогда вызывались те, кто осмелился подать жалобу; они бросались к ногам адипатти и на коленях молили о прощении. «Нет, буйвола у них не отобрали; они уверены, что получат за него двойную цену». «Нет, их не отзывали с собственных полей, чтобы бесплатно обрабатывать сава регента; они хорошо знают, что регент им впоследствии щедро заплатит». «Они подали свою жалобу в минуту непонятной ярости, они сошли с ума и умоляют, чтобы их наказали за столь безграничное непочтение...»
132
Пукуль-ампат — «четыре часа». Так туземцы называют цветок, раскрывающийся в четыре часа пополудни, а к утру опять закрывающийся.