Вы тогда со мною вполне согласились, но я не воспользовался моим правом потребовать, чтобы вы тут же назвали мне главную правду.
У меня было много оснований к такой снисходительности. Я считал, что несправедливо требовать от вас того, что многие другие, будь они на вашем месте, не могли бы сделать, а именно: немедленного отказа от привычной сдержанности и робости, в которой виноваты не столько вы, сколько ваши прежние начальники. Я хотел, наконец, подать вам сначала пример, который убедил бы вас, насколько проще и легче исполнять свой долг полностью, а не наполовину.
Но теперь, когда я имею честь снова обратиться к вам как к подчиненному, и после того, как я неоднократно давал вам возможность ознакомиться с теми принципами, которые, я надеюсь, в конце концов победят, — теперь я желал бы, чтобы вы их приняли, чтобы вы нашли в себе ту имеющуюся в вас, но долго остававшуюся без употребления силу, которая, по-видимому, нужна, чтобы всегда по чистой совести прямо говорить то, что есть, и чтобы вы окончательно освободились от неподобающего мужчине страха перед смелым подходом к вещам.
Поэтому я ожидаю от вас прямого и полного изложения того, что, по-вашему, является причиной различия между теперешним уровнем цен и уровнем 1853—1854 годов.
Я твердо надеюсь, что ни одну фразу моего письма вы не воспримете как желание вас оскорбить. Я надеюсь, что вы меня достаточно узнали, чтобы понять, что я говорю не больше и не меньше того, что думаю. Сверх того, я заверяю вас, что мои замечания относятся не столько к вам, сколько к той школе, в которой вы, как индийский чиновник, были воспитаны.
Но я отброшу это «смягчающее вину обстоятельство», если вы, находясь в дальнейшем общении со мной и служа под моим руководством, будете продолжать следовать той рутине, против которой я веду борьбу.
Вы заметили, что я не написал «его высокоблагородию»; мне это надоело. Следуйте моему примеру, и пусть лучше наша честь и наше «высокое благородство» проявятся иначе, чем в этих нелепых и скучных титулах.
Ассистент-резидент Лебака
Макс Хавелаар».
Отвечая на это письмо, Фербрюгге приписал вину некоторым из предшественников Хавелаара и подтверждал, что Хавелаар не был так уж неправ, считая «дурной пример, подававшийся прежде», одним из поводов, чтобы щадить регента.
Сообщая содержание этого письма, я предвосхитил события, чтобы уже теперь было ясно, как мало мог Хавелаар надеяться на помощь контролера, если бы пришлось называть своими именами «другие, еще более важные вещи». Об этом можно судить по тому, как этого, несомненно, честного человека приходилось подбодрять, чтобы он сказал правду, когда дело шло всего лишь о ценах на дерево, камень и известь и об оплате работ. Хавелаару приходилось бороться не только с властью тех, которые извлекали выгоду из злоупотреблений, но и со слабостью тех, которые, осуждая злоупотребления так же, как и он, не были способны мужественно выступить против них.
Быть может, читатель, ознакомившись с этим письмом, почувствует и некоторое презрение к рабской покорности яванца, который в присутствии главаря трусливо отказывается от своей вполне основательной жалобы. Но если вспомнить, что даже европейский чиновник, которому месть угрожала далеко не в такой степени, все же имел столько причин опасаться, то чего же можно было ждать от бедного крестьянина, который в своей деревне, далеко от центра, всецело находился во власти тех самых угнетателей, на которых он жаловался? Удивительно ли, что эти несчастные из страха перед последствиями своей смелости пытались малодушной покорностью предотвратить или смягчить эти последствия?
И не один только контролер Фербрюгге исполнял свой долг с робостью, граничившей с забвением долга. И джакса, туземный главарь, занимавший в окружном совете должность общественного обвинителя, предпочитал приходить к Хавелаару вечерами, никем не замеченный и никем не сопровождаемый. Тот самый джакса, который должен был бороться с воровством и задерживать крадущегося во тьме вора, сам крадучись, словно вор, который боится быть застигнутым на месте преступления, входил в дом с заднего крыльца, предварительно убедившись, что у Хавелаара нет никого, кто мог бы впоследствии его выдать.
Удивительно ли, что душа Хавелаара была омрачена и что Тина, видя, как он сидит, подперев голову рукой, чаще, чем обычно, входила к нему в комнату, чтобы подбодрить его?
И все же больше всего он озабочен был не трусостью своих ближайших помощников и не малодушием тех, кто взывал к его помощи. Нет, в случае надобности он мог бы восстановить справедливость один, не прибегая к чьей-либо помощи, наперекор всем, даже против желания тех, кто в этой справедливости нуждался. Он знал, как велико его влияние на народ, и знал, что, если бы он однажды призвал этих несчастных открыто повторить перед судом то, что они шепотом сообщали ему с глазу на глаз накануне вечером или ночью, сила его влияния заставила бы их преодолеть свой страх перед главарем и даже перед регентом. Поэтому его останавливало не опасение, что его подзащитные сами откажутся от своего дела. Но ему было тяжело выступать с обвинениями против старого адипатти — в этом заключалась основная причина его колебаний. С другой стороны, он прекрасно понимал, что беспощадно угнетаемое население имеет не меньше прав на сострадание.