Проклятие! Как часто возмущение и печаль должны облекаться в шутовское одеяние сатиры! Слезы, чтобы стать понятными, должны сочетаться с язвительною улыбкою!
Или, может быть, моя неопытность виновна в том, что я не нахожу слов, чтобы обозначить глубину той раны, которая разъедает организм нашего управления, не впадая в стиль Фигаро или Полишинеля?[134]
Стиль... Да! Предо мною лежат сочинения, в которых есть стиль, показывающий, что этому человеку было за что пожать руку! Но какой прок получил бедный Хавелаар от своего стиля? Он говорил о своих слезах без усмешки, он не тщился поразить слушателей пестротою красок или гримасами ярмарочного зазывалы. Что толку в таком стиле!.. Если бы я мог писать так, как он, я писал бы иначе, чем он! Стиль? Слышали вы, как он обращался к главарям? Но что толку из этого? Если бы я мог говорить так, как он, я бы говорил иначе, чем он.
Долой эти поэтические речи, долой мягкость, искренность, ясность, простоту, чувство! Долой все, что напоминает «justum ac tenacem»[135] Горация! Здесь нужны трубы, и громкая игра на тарелках, и шипение огненных стрел, и визг фальшивых струн, а в промежутках — правдивое слово, которое проскользнуло бы, как запретный товар, под прикрытием всего этого звона и свиста!
Стиль? У него был стиль! У него было слишком много души, чтобы топить свои мысли в «имею честь» и «ваше благородие» и «почтительно представляю на благоусмотрение», составляющих сладострастие маленького мирка, где он жил. При чтении его строк вы переживали нечто, что давало вам понять, как клубятся тучи в грозу; то не был треск театрального грома. Когда он высекал огонь из своих мыслей, вы чувствовали жар этого огня, если только вы не были прирожденный коммивояжер, или генерал-губернатор, или сочинитель отвратительных реляций о «спокойном спокойствии». Но какую пользу это ему принесло?
Итак, если я хочу быть услышанным и, главное, понятым, я должен писать иначе, чем он. Но как мне писать?
Пойми, читатель, я ищу ответа на это «как», и поэтому-то моя книга так пестра. Она представляет коллекцию образчиков. Выбирайте, — я дам вам желтое, или голубое, или красное, — по вашему желанию.
Хавелаар наблюдал губернаторскую болезнь на столь многих пациентах, — ибо такими болезнями страдают и резиденты, и контролеры, и сверхштатные чиновники, — и так часто приходилось ему все это наблюдать, что он весьма основательно изучил это явление. Но тогдашнего генерал-губернатора он счел не столь подверженным головокружению, как других, и сделал вывод, что и дальнейшее течение болезни будет протекать иначе. Вот почему он боялся оказаться сильнее, выступая на защиту прав жителей Лебака.
Глава шестнадцатая
Хавелаар получил письмо от регента Чанджора, в котором последний писал ему о своем намерении посетить дядю своего, адипатти Лебака. Это известие было очень неприятно Хавелаару. Он знал, что главари Преангерского регентства привыкли к большой роскоши; совершенно очевидно, что томмонгонг Чанджора совершит такую поездку не иначе как в сопровождении свиты из нескольких сот человек, которых придется содержать вместе с их лошадьми. Он охотно помешал бы этому визиту, но тщетно искал повода, не обидного для регента Рангкас-Бетунга, ибо последний был очень горд и счел бы себя глубоко оскорбленным, если бы мотивом для отказа послужила его относительная бедность. Вместе с тем, если бы не удалось воспрепятствовать этому визиту, это неизбежно, привело бы к усилению гнета, тяготевшего над населением.
Сомнительно, чтобы речь Хавелаара произвела глубокое впечатление на главарей. Он и сам не рассчитывал на особое действие своих слов на многих из них. Но столь же несомненно, что по долинам прошла молва: тузан, который имеет власть в Рангкас-Бетунге, хочет насаждать справедливость. Таким образом, если его слова бессильны были прекратить угнетение, они все же внушали жертвам мужество жаловаться, хотя бы робко и тайно.
По вечерам они переползали через овраг, и когда Тина сидела у себя в комнате, ее часто пугал внезапный шорох, и она видела через открытые окна темные фигуры, робко кравшиеся к дому. Вскоре она перестала пугаться: она понимала уже, что означают эти фигуры, бродившие призраками вокруг дома и искавшие защиты у Макса. Тогда она делала ему знак, он вставал и звал к себе жалобщиков. Большинство приходило из района Паранг-Куджанг, где главарем был зять регента. И хотя этот главарь не упускал случая поживиться долею награбленного, все же не составляло секрета, что он большею частью грабил от имени и в пользу регента. Трогательна была уверенность этих несчастных в благородстве Хавелаара: он не вызовет их на следующий день публично подтвердить то, что они говорят ему тайком в его комнате. Ведь это означало бы для них жестокие истязания, а для многих даже смерть. Хавелаар отмечал у себя сообщенные факты, а затем приказывал жалобщикам вернуться в свои деревни. Он обещал удовлетворить просьбу, если они не убегут, что многие из них собирались сделать. Большею частью он вскоре посещал то место, где совершено было беззаконие. Он часто прибывал туда ночью и проводил расследование еще прежде, чем жалобщик успевал вернуться к себе домой. Хавелаар объезжал обширный округ, деревни, отстоявшие от Рангкас-Бетунга на расстоянии двадцати часов езды, причем делал это так, чтобы ни регент, ни даже контролер Фербрюгге не знали об его отъезде из резиденции; он хотел предотвратить опасность мести для жалобщиков и в то же время избавить регента от позора, ибо при Хавелааре публичное расследование не кончилось бы отказом от жалобы. Он все еще надеялся, что главари сойдут с опасного пути, по которому они уже так давно шли, и тогда он удовлетворился бы возмещением убытков потерпевшим беднякам.