Мы увидим, какое значение эта сонливость приобрела для Лебакского округа, для Хавелаара, для яванца Саиджи, к истории которого — одного из очень многих — я теперь перехожу.
Эта история будет очень однообразна. Однообразна, как повесть о трудолюбивом муравье, который тащит очередную часть зимнего запаса на глыбу земли, — на гору, лежащую по дороге к его кладовой. Не раз скатывается он вниз со своей ношей и пробует снова, не удастся ли наконец взобраться на венчающий гору камешек. Но между муравьем и этой вершиной лежит бездна, которую нужно перейти... бездна, которую не могли бы заполнить и тысячи муравьев. Обладая силой, достаточной лишь для того, чтобы тащить ношу по ровному месту, ибо она во много раз тяжелее его собственного тела, он принужден подниматься медленно и в опасных местах выпрямляться во весь рост. Он должен сохранять равновесие, держа ношу в передних лапках. Он крепко обхватывает ее и, продолжая стоять, старается опустить на какой-либо выступ в скалистой стене. Он едва держится, силы покидают его, он пытается удержаться за вывороченное из земли дерево — былинку, своей вершиной указывающую в пропасть, но не находит точки опоры; дерево подается назад — былинка сгибается под его тяжестью... и несчастный муравей катится вместе с ношей в пропасть. На миг, пожалуй даже на секунду, — а в жизни муравья это очень много, — он замирает. Оглушен ли он падением? Или предается унынию, затратив напрасно так много труда? Но он не теряет мужества. Снова берет он свою ношу и снова тащит ее вверх, чтобы затем снова и снова скатываться с нею в бездну.
Столь же однообразен будет и мой рассказ. Только речь в нем пойдет не о муравьях, чьи радости и страдания ускользают от нашего восприятия из-за грубости человеческих чувств. Я расскажу о людях, о существах, которые чувствуют так же, как мы. Правда, кто хочет избежать волнений, кому тягостно сострадание, тот скажет, что эти люди — желтые или коричневые; многие называют их черными. И для него различие в цвете будет достаточным основанием, чтобы отвратить глаза от их горя или по крайней мере созерцать его без всякого участия.
Мой рассказ обращен поэтому к тем, кто способен поверить в то, во что иным поверить очень трудно; что под этой темной кожей бьются сердца и что те, кто гордится белизной своей кожи и связанными с ней культурой и благородством, коммерческими и богословскими знаниями и добродетелью, должны были бы иначе применять свои «белые» качества, нежели это доныне испытывали те, кто «менее одарен» цветом кожи и душевными совершенствами.
Однако моя надежда на ваше сочувствие к яванцам не простирается столь далеко, чтобы при описании того, как днем, без страха, под защитою нидерландских властей, из кендана[137] уводят последнего буйвола, как за буйволом бежит его владелец со своими плачущими детьми, как он затем сидит на лестнице перед домом грабителя, безмолвный, неподвижный и погруженный в скорбь, как его прогоняют оттуда с насмешками и издевательствами, угрожая палочными ударами и тюрьмой... я не потребую — я еще подожду, о нидерландцы! — чтобы вас все это столь же тронуло, как если бы я описал вам судьбу крестьянина, у которого отняли корову. Я не потребую слез в ответ на те слезы, которые текут по темным лицам, ни благородного гнева, когда речь будет идти об отчаянии ограбленных. Так же мало я ожидаю, чтобы вы вскочили и, взяв в руки мою книгу, пошли к королю и сказали ему: «Посмотри, о король, что творится в твоем государстве, в твоем прекрасном царстве Инсулинда!»
Нет, всего этого я не жду. Слишком много страданий и горя вы видите вблизи себя, чтобы у вас еще оставался избыток чувства для тех, кто так далеко. Разве не царило вчера на бирже вялое настроение? И разве не угрожает кофейному рынку некоторое понижение цен?
— Не пишите только вашему отцу такой бессмыслицы, Штерн! — сказал я. Быть может, я сказал это слишком резко, ибо я не могу терпеть неправды, — это всегда было для меня твердым принципом. В тот же вечер я написал старому Штерну, чтобы он поторопился с заказами и остерегался ложных слухов, так как цены на кофе держатся хорошие.