Миллер Генри
Макс
Генри Миллер
Макс
Повесть
пер. А.Суконик
Есть сорт людей, к которым с первого мгновения знакомства немедленно начинаешь обращаться по имени. Макс один из таких людей. Есть люди, к которым тебя с самого начала влечёт, не потому что они тебе нравятся, а, наоборот, потому что они вызывают презрение. Презираешь их с такой полнотой, что они даже становятся тебе любопытны. Вновь и вновь сталкиваешься с ними, изучаешь их, вызываешь в себе к ним сострадание, которое на самом деле в тебе и не ночевало. Помогаешь им в том или этом, и опять же не из симпатии, а по какой-то инерции, не умея постичь причину их мучений.
Я прекрасно помню вечер, когда Макс остановил меня на бульваре. Я помню антипатию, которую тут же вызвали его физиономия, его манера держаться. Я опаздывал в кинотеатр, и вот его грустное еврейское лицо предстало передо мной. Он попросил прикурить, но мгновенно и ясно я осознал, что это только предлог. Мгновенно и ясно я осознал, что сейчас на мою голову выльется ушат чьих-то горестей, а на фига мне это нужно было. Он заговорил, и я ответил коротко, почти грубо. Его лицо приблизилось, теперь оно маячило перед моим, теперь оно присасывалось к моему лицу, как пиявка. Чтобы избавиться, я попытался сунуть ему какую-то мелочь. Специально, чтобы оскорбить. Не тут-то было, он отказывался оскорбляться, продолжая пиявкой висеть на мне.
С того вечера он стал вынюхивать меня по-ищеичьи, другого слова не подберу. Столкнувшись с ним то там, то здесь несколько раз, я поначалу отнёс это на счёт случайностей. Постепенно, однако, во мне росло подозрение. Выходя вечером на улицу, я уже спрашивал себя помимо воли: "Ну-ка, куда ты сегодня? Ага... а ты уверен, что Макс не повстречается тебе там?".
Прогуливаясь, я выбирал совершенно незнакомые мне районы города, такие, в которые, казалось, Максу не придёт в голову забраться. Я знал, что он должен придерживаться определённых маршрутов: Больших бульваров, Монпарнаса, Монмартра, то есть мест, где собираются туристы, из которых можно выжать копейку. К концу вечера я совершенно забывал о нём. Я приближался к дому, и Макс начисто улетучивался у меня из головы. И тут-то он выворачивался навстречу. И всегда вроде бы торопясь куда-то, бочком, головой вперёд. Как он оказывался именно в этом месте именно в эту минуту, ума не приложу. Странно было это, говорю вам. Он приближался ко мне, лицо его принимало выражение, специально предназначенное для меня, даю слово. Это была маска скорби и печали, будто высвеченная изнутри робким светом синагогальной свечки (если таковые существуют). Я заранее знал слова, с которыми он обратится ко мне, и начинал смеяться, когда он их произносил. И он всегда воспринимал мой смех как признак дружелюбия. "Миллер, и как вы поживаете?" произносил он с ударением, будто мы не виделись годы. Лицо его растягивалось в улыбке и тут же гасло в серьёзность, будто кто-то потушил упомянутую свечку. "Миллер, а вы знаете, что со мной было с тех пор, как мы с вами виделись?" - спрашивал он с упором, и это тоже был стандарт. Я прекрасно знал, что ничего с ним не "было", пока мы не виделись, но по опыту я также знал, что вскоре мы будем сидеть где-нибудь, смакуя игру, притворяясь, будто с ним действительно что-то произошло. Он ничего не делал, кроме как с утра до ночи шаркал до изнеможения по бульварам, и, следовательно, именно это и "было" с ним. Если на улице стояла тёплая погода или, наоборот, было холодно, то данные явления природы не просто существовали сами по себе, но "были" (случались) с Максом, пока мы не виделись. Ну а уж если он находил работу на день-другой, тут, разумеется, с ним происходило грандиозное событие. И, разумеется, всё, что "бывало" с ним, находилось только по одну сторону спектра человеческого бытия: чёрную его сторону. Как же иначе: Макс всегда жил в предвосхищении неудач, сначала мелких, потом крупных. Конечно же, неудачи настигали его, и именно в таком порядке: сначала мелкие, потом крупные.
Я настолько привык к постоянным максовым неудачам, что постепенно стал ощущать его как явление природы. Макс превращался на моих глазах в часть окружающего ландшафта - камней, деревьев, писсуаров, борделей, мясных рынков, цветочных стендов и всего остального. Тысячи людей, похожих на Макса, сновали вокруг, но Макс олицетворял их всех. Он был Безработица, он был Голод, он был Нищета, он был Тоска, он был Отчаяние, он был Поражение, он был Унижение. Я мог отделаться от остальных, бросив им монетку, но другое дело с Максом. Макс был так близок мне, что уже невозможно было избавиться от него. Он был мне ближе, чем клоп в моей кровати. Он под кожей у меня сидел, он в кровь ко мне проникал. Я слушал его уже вполуха, потому что, как только он начинал, я мог продолжить за него и говорить не останавливаясь. Всё, сказанное им, была правда, ужасающая правда. Чтобы эту правду узнали люди, у меня порой чесались руки связать Макса, уложить где-нибудь на тротуаре и оставить там выкрикивать свои горькие истины. Ну и что бы произошло, если бы действительно так сделать? А ничего, ничего. Люди умеют ловко обходить уличные препятствия и, дабы избежать шума, затыкают ватой уши. Им не нужны максовы откровения. Они не способны услышать их, потому что постоянно бормочут себе под нос то же самое. Разница тут только в том, что Макс в открытую, громко провозглашал своё, и тем самым слова вдруг обращались в объективную реальность. Макс как бы превращал себя в инструмент для открытия людям так называемой истины. Наверное, потому что он был по ту сторону страдания, он сам был Страдание. Слушать его было ужасно, потому что Макс как бы исчезал, проглоченный своим страданием.
Человека легче воспринять в качестве символа, чем как конкретный факт. Макс представлялся мне символом мира, символом условий человеческого существования.
Ничто не изменит мир. Ничто не изменит эти условия. Глупо было и думать оставить Макса, вещающим на обочине тротуара. Как будто вы пытаетесь указать людям: видите? Видите - что? Мир? Конечно, они видят. Ещё бы: мир! Его они и пытаются убежать, пытаются не видеть. Каждый раз, завидя Макса, я испытывал ощущение, будто держу весь мир в ладонях, будто он у меня прямо под носом. Часто сидя и слушая максово нытьё, я ловил себя на мысли: лучше бы тебе, Макс, двустволку в рот и мозги наружу. Лучше бы тебе изничтожить себя: вот единственный выход. Но разве так легко избавиться от мира? Макс бесконечен. Нужно будет уничтожить каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребёнка, каждое дерево, камень, дом, растение, зверя, звезду. Макс у мира в крови. Макс - болезнь мира.