— Конечно, — (Макс сел с ним рядом…). — Вы — Макс… да, конечно. Вы выглядели совсем иначе тогда.
— Это было так давно, — сказал Макс.
— Давно? По-моему, недавно… неделю назад.
— Неделю? — сказал Макс. — Где же вы меня видели… неделю назад?
— Как?.. В театре, на сцене.
— Не может быть, — сказал Макс. — Вы были, значит, на премьере?
— Конечно.
— Я не знал этого. Вас пригласил, следовательно…
(Я, живущий теперь здесь, поворачивая обратно, пригласил, как сказано, на премьеру Алексея Ивановича…)
— Вполне, — сказал Алексей Иванович, — вполне удивительный был спектакль…
— Вот именно: был.
— Простите?
— Больше спектаклей не будет. Во всяком случае… с моим участием, — сказал Макс.
— И что же… будет? — спросил Алексей Иванович.
— Вы говорите о театре?
— Если угодно.
— Кто-нибудь… кто-нибудь другой будет играть эту роль. Я не знаю. Мне все равно.
— А если… не о театре?
Трамвай вдруг остановился; двери открылись. Кто-то вошел, кто-то вышел; яркий, солнечный, морозом и снегом пахнущий свет хлынул, на мгновение, через открытые двери.
Что? Да, да, он встречал Новый год… у знакомых, и ночевал у них, и едет теперь домой, и… посмотрев на Макса, с внезапной своею улыбкой:
— А я ведь помню, — сказал Алексей Иванович, — я очень хорошо помню тот разговор, на бульваре… два года назад.
— Я его тоже помню… конечно, и я хотел бы продолжить его, — сказал Макс.
— Что может быть проще? Позвоните мне, заходите.
И опять, по невидимым улицам, неизвестно куда, замкнувшись в себе.
— С тех пор прошло так много времени, — сказал Макс. — Все изменилось.
— Все?
— Очень многое.
— Но вы по-прежнему полагаете?..
Они… да, они и ехали теперь по бульвару… нет, не по тому, второму (трамваи по тому не ходили…) — по какому-нибудь четвертому, пятому… и в неожиданной полынье, внезапной проталине — через проход, через один ряд от них оттертого кем-то, уже вышедшим кем-то, стекла, появлялись вдруг, и вновь появлялись деревья, и одна, очень длинная, обведенная снегом ветка, появившись, приблизившись и теряя свой снег, стегнула вдруг, с резким шорохом, по стеклу, согнулась, вновь стегнула, исчезла…
— Очень, очень многое изменилось с тех пор…
— Я схожу здесь, — сказал Алексей Иванович.
Макс же, простившись с ним, еще очень и очень долго, как уже давным-давно было сказано, бродил по городу, по заснеженным, послепраздничным, так, в общем, и не проснувшимся улицам, переулкам; и вышел на еще, и еще один, быть может, бульвар; и пообедал, может быть, в каком-нибудь кафе, возле метро; и прошел, может быть, где-то совсем, совсем рядом с маленькой площадью; и только под вечер, как давным-давно было сказано, возвратился домой; закрыл дверь; и после всех волнений, решений, объяснений, встреч и блужданий, с чувством и вздохом внезапного, восхитительного облегчения, успокоения, заснул; исчез; в пустоте.
48
И я — опять-таки, все-таки — поговорил с Сергеем Сергеевичем; разговор, о котором мне совсем не хочется теперь вспоминать.
Как бы то ни было, я поговорил с ним (в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, в последний раз, комнате…); я сказал ему, что… так, мол, и так… что Макс повернул вдруг обратно, когда мы шли к нему через лес… и потом пришел ко мне, рано утром… и что все это, для меня самого, полнейшая, да, неожиданность… я опускаю его ответы, вполне, впрочем, сдержанные.
— Ну так что же — Фридрих?
— Похоже на то.
И было еще несколько репетиций — теперь уже с Фридрихом; и в конце одной из них (первой…) Мария Львовна, я помню, очень и очень долго расспрашивала меня о Максе, и о том, что же все это значит; и Перов, я помню, высказал мне свое недоумение; и свое разочарование Лиза; и затем начались уже спектакли, на которые я сначала ходил, потом перестал ходить, — с Фридрихом, с Фридрихом, разумеется, совсем неплохо, в общем, справлявшимся со своей ролью… все это уже почти не интересовало меня; и к моей истории уже почти никакого отношения не имело; тем более теперь не имеет.
Жизнь, следовательно, вновь пошла своим ходом; отрицание и утверждение уже не совпадали больше друг с другом.
И был уже январь, февраль, март… и я уже заканчивал, в общем, свою, так называемую, учебу (и втайне забавлялся, я помню, вводя некие, пускай отдаленно, но все-таки связанные с моей историей — если это история — побочные и добавочные мотивы в то финальное сочинение, которым так называемая учеба имеет обыкновенье заканчиваться…); и со все возраставшим нетерпением ждал, конечно — свободы; и втайне сомневался, конечно, будет ли она таковой.