— Да, конечно, конечно, — говорил мне Алексей, я помню, Иванович (с которым виделся я по-прежнему и который рассказал мне — с внезапной улыбкой — о своем, как он выразился, возобновленном знакомстве с Максом…). — Вполне свободой она, конечно, не будет. Но если вы не пойдете — служить… а вы ведь не пойдете служить?..
— Нет, не пойду.
— Ну вот… Тогда вам придется лишь как-то зарабатывать… деньги. Что, — сказал он, я помню, — представляет собою простейшую, а потому и наиболее приемлемую форму зависимости…
— Вопрос лишь в том, как зарабатывать их…
— А… что-нибудь вы придумаете.
И я уже думал, я помню, о заработках — каких же? — и тут же, конечно, о том, что — вот, решение… важнейшей задачи откладывается, таким образом, еще на какой-то — какой же, какой же? — срок. А ведь все уже было, в общем, понятно; и я знал уже, как сказано, что мне делать с театром; и даже знал теперь, с чего я начну; и… и все-таки еще, еще чего-то мне не хватало; я сам не мог бы сказать чего; но все-таки еще чего-то… да, тоже: решающего.
С Максом же, пускай не совсем всерьез, но все-таки предложившим мне считать, что мы в ссоре, мы не встречались; мы лишь говорили по телефону несколько раз… в марте, кажется, в апреле и в мае.
49
Ну и — что же? Нет, ничего: — ничего как будто и не было теперь в его жизни. Он снова и по-прежнему посещал свое учебное, вновь скажем так, заведенье; он возвращался, как прежде, домой; что-то, конечно, читал; не думал — почти ни о чем.
Это было, в общем, отчаянье (отказ от чаяний, крушенье надежд…): то же самое отчаянье, может быть, которое испытал он когда-то, на какой-то поляне… ему было почти все равно когда, на какой: то же самое, может быть, которое отзывалось в нем и летом, и осенью, и которое теперь, наконец, заполнило его — почти без остатка.
Он снова встретился с кем-то из своих случайных знакомых позапрошлой зимы; он побывал пару раз на каких-то, как некогда, вечеринках: ему было скучно — и только.
Он встретился — и снова встретился с Алексеем Ивановичем; они не только не возвратились к тому, давнему, разговору, но сидя, к примеру, в его, Алексея Ивановича, как будто настежь распахнутой комнате — говоря с ним о вещах, вполне посторонних, о его (Алексея Ивановича…) естественно-научных, к примеру, занятиях, экспериментах и опытах — он понял вдруг, что он и не хочет к нему возвращаться, что ему уже все равно, все безразлично… Алексей же Иванович (так думаю я теперь…) смотрел, должно быть, на Макса своими удивленно-спокойными, отрешенно-пристальными глазами — как будто предлагая ему начать первым… если он хочет.
Макс, как выяснилось, не хотел.
Да, отчаяние, безразличие: и к себе самому, и к своей собственной жизни — и ко всему остальному. Оно не пугало, но и не радовало его; оно сделалось, почти сразу: привычным; оно было: тягучим, томительным, сонным, дремотным.
— Но ведь это не может быть — навсегда?
— И значит, придется когда-нибудь… все равно, все равно.
Ни о чем не хотелось думать; хотелось: заснуть, спать. И он, действительно, спал: ночью; спал как будто и днем: на ходу; проспал, не заметив их, январь, февраль, март; и только в апреле — тем более: в мае — понемногу и как бы исподволь начал, может быть, просыпаться; вдруг — в какое-то утро — открыл глаза, увидел комнату, — стол, кресло, — чашку, забытую на столе, — книгу, которую он читал накануне, обложкой кверху лежавшую возле кровати; с внезапным удивлением посмотрел на все это; опять заснул — и снова проснулся.
— И вот я лежу здесь, и… что же?..
Нет, ни о чем не хотелось думать; ничего не хотелось; а между тем медленно, медленно, исподволь пробуждалось в нем что-то; какая-то, как будто светящаяся, но совсем крошечная, едва различимая точка появлялась, вспыхивала в темноте, — в пустоте, — со всех сторон, изнутри и снаружи, его окружавшей… вспыхивала, вспыхивала — и гасла; вспыхивала — и вновь исчезала, погаснув, в той темноте, пустоте, из которой она и возникла; вспыхивала — и вспыхнув, освещала на мгновение темноту, пустоту, из которой возникла она, в которую вновь возвращалась. И чем дальше шло время, с тем большим, но по-прежнему безразличным, как будто отрешенным от себя же вниманием следил он за ее появлением, пробужденьем чего-то; и с тем большей, но по-прежнему отрешенной, к себе самой как будто безразличною радостью — с чувством и вздохом внезапного, всякий раз, облегчения, успокоения — возвращался он в эту огромную, все шире и шире — чем чаще он из нее выходил и чем чаще в нее возвращался, тем шире, тем яснее в нем раскрывавшуюся, — прохладную — как весенний какой-нибудь воздух — прозрачную, удивительным образом, темноту, пустоту; закрывал глаза; вытягивался под одеялом; засыпал; исчезал.