Но как же, все-таки, как они кружат в пространстве, эти поезда, электрички, подрагивают на ходу, грохочут, гудят, проводят линии, вычерчивают узоры, и медлят, и снова стремятся, и вдруг, и вдруг поворачивают…
Соня, следовательно, сидевшая на скамейке…
И, конечно же, все это, все это… и этот вновь темный, вновь пасмурный, уже так давно отмеченный мною на карте, проплывавший за окнами, остановившийся день, и Павловск, волшебное место, и вокзал, и парк, и холмы, и аллеи, и влажный воздух, и дымка в низинах, и это огромное, опять-таки, серое, над холмами и над деревьями нависавшее небо, и павильоны, и беседки, и статуи, и ручей, и мостик, отражавшийся в тихой воде, и островерхая башенка на берегу, и далекие очертания дворца, и пожелтевшие липы, и желтые листья, и вся эта наша поездка, и все мои мысли, понемногу во мне умолкавшие… о разных, о совсем разных, конечно же, понемногу умолкающих во мне временах, о моей, следовательно, уже готовой начаться и теперь уже, в общем, кончающейся, во мне самом умолкающей понемногу истории, со всеми ее поворотами, скрещениями линий, смещениями перспективы, событиями, персонажами, встречами… да, все это, все это, все это кажется мне теперь простым приближением к ней, уже так давно появившейся, вовсе не исчезавшей… и мы шли к ней медленно, медленно, долго, так же медленно, как шли когда-то, навстречу друг другу… и когда прошли мимо, Макс, обернувшись, остановился; и пошел обратно; я тоже; и темный гравий поскрипывал у нас под ногами; и тихо шуршали листья; и аллея вдруг запахнулась; и… все прочее уже давным-давно рассказано мною. Упомянем, в последний раз и в белой с черными полосами обложке роман, лежавший у нее на коленях; упомянем, конечно, дворец и внешнюю его галерею; полулестницу и полутропинку; мостик и снова мостик; павильон с колоннадой. И он сам не понимает теперь, сказал Макс по дороге обратно, почему он не позвонил просто-напросто Ингмару, Хельге, не спросил у них ее телефона… она этого тоже не понимает, сказала Соня; хотя, с другой стороны, ее телефона у них, по всей вероятности, нет. Нет? Нет. То было, в ее жизни, более или менее случайное знакомство, сказала она. В моей тоже, ответил Макс. Бывают, впрочем, такие случайности… И на другой день встретились мы у Исаакиевского, и на третий возле Казанского, как уже говорилось, собора… и она знала его, как выяснилось, гораздо лучше, чем мы его знали, этот город, лишенный названия, насквозь описанный и почти совпадающий со своим описанием… и ты можешь, конечно, писать все, что хочешь, сказал мне Макс, в поезде, по дороге в Москву, в конце вагона и в тамбуре, где горел, разумеется, свет, и отражения наших лиц, наших рук проплывали сквозь туманные сумерки, сквозь тени деревьев. Все, что хочешь; я снимаю запрет. Спасибо, сказал я. Но знаешь ли ты, что ее вполне могло бы не быть, моей и нашей, сказал я, истории? Я знаю, так он ответил. И уже совсем тусклыми казались огни промелькнувшей станции, еще какие-то, по краю проступавшего в сумерках поля, далекие, сиреневые огни.
55
Все тихо вокруг. Да, вот оно — в последний или, может быть, в предпоследний раз — это дерево, с его парящей по-прежнему в воздухе, с его, уже понемногу желтеющей кроною…
Уже осень, следовательно: уже опять, значит, осень: здесь, в этой маленькой, за дюною притаившейся деревушке…
И я еще не уезжаю отсюда, нет… провожая глазами автобус… еще не уезжаю отсюда. И мне предстоит еще дописать ее до конца, мою, как ни странно, историю… и еще с самого начала переписать ее, разумеется. Я не знаю… я все еще не знаю, удивительным образом, сколько времени проживу я здесь, на берегу моря, на краю мира, в отрешенной глуши.