Вот так я впервые увидел Макса.
Холодным утром в начале августа мы шли навстречу друг другу по безлюдной улице еще спавшего дачного поселка, шли странно медленно, все сближаясь и сближаясь, и казалось, мы так никогда и не встретимся, и вдруг он свернул куда-то влево, в одну из дач, и калитка с ржавым скрипом пружины захлопнулась за ним, и имен мы еще не знали, и так вот шли, безымянные, навстречу друг другу, и все-таки не встретились, потому что он свернул вдруг куда-то влево, и его еще не названное имя — Макс — повисло в воздухе, застыло и притаилось, чтобы вечером того же дня прозвучать, наконец, с достойной человека отчетливостью.
2
С тех пор прошло неправдоподобно много времени. Это был дождливый, сырой и темный август, с уже почти осенними красками, с уже пожелтевшими, хотя еще и не опавшими листьями и с тем потаенным, осенним ощущением жизни, которому я отдавался тогда с такой непосредственностью и полнотой, на какую теперь уже, видимо, не способен. Я жил в опустевшем поселке, в пустом доме, один; вставал рано; проснувшись, выходил из дому — Макс, шедший мне навстречу, свернул вдруг куда-то влево; калитка, с ржавым скрипом пружины, захлопнулась, помедлив, за ним.
Он шел, то вынимая, то снова засовывая руки в карманы, останавливаясь, глядя по сторонам; и хотя лица его я видеть, конечно, не мог, что-то знакомое увиделось мне в этом смутном, неясном, от серой утренней дымки еще с трудом отделявшемся облике, — образе, — очертании; что-то знакомое было в его походке, и в том, как смотрел он, шагая, по сторонам, и даже в том, как свернул он куда-то влево, в одну из дач (и калитка захлопнулась за ним…) — во всем этом было что-то… да, что-то, пожалуй, знакомое, уже виденное — быть может. Во всем этом было что-то — неведомое, не виденное — ни разу, увиденное — впервые.
Я остановился, постоял, повернул обратно — и пошел, как обычно, к станции, но: другой дорогой, краем леса, по узкой, с выступавшими из земли корнями, тропинке, с высокими, по бокам ее, травами, мокрыми от ночного дождя. Шум поезда вдалеке — и вот он, через поляну, набирающий, отходя от станции, скорость, мелькающий за деревьями, — и вот он уже исчезает в их чаще, и только шум его еще долго отзывается в воздухе.
И так же долго стоял я, — на опушке леса, один, — прислушиваясь, замерев, — с внезапным чувством: внезапного, чудесного пробужденья.
А вечером того же дня, когда уже начинало темнеть и в поселке загорелись уже фонари, я шел по той же улице, под совсем мелким, наискось, в отсвете фонарей, струившимся, падавшим и летевшим дождем, — прошел тот дом, и забор, и ту калитку, куда он свернул утром, еще безымянный, — и вот кто-то догнал меня, посмотрел мне в лицо, пошел рядом. Вот так мы и кружим в пространстве, сближаясь, расходясь, догоняя друг друга.
— Я видел вас утром.
— Я тоже.
— Но и раньше мы виделись.
— Может быть.
— Где-то здесь, на этих улицах, в этом поселке.
— Пожалуй.
— Я не помню лишь вашего имени.
— Макс, — сказал он.
Вот так мы и кружим в пространстве.
Август: начало всего.
И на другое утро он сам зашел ко мне, оказался вдруг на пороге, и через заднюю, в глухом заборе, калитку мы вышли, я помню, в лес, и в лесу было совсем-совсем тихо, темно, были осины, орешник — с мягкими, мокрыми листьями, туман над поляной, влага, застывшая в воздухе; и был, я помню, еще один, чуть более светлый, чем все остальные, смутно-дымчатый, тающий, — и еще, и еще один — последний, как потом оказалось — опять темный и снова пасмурный день; и мы очень долго шли, вместе с Максом, куда-то, к дальнему шоссе, под дождем; и потом весь вечер сидели у него, на веранде; и придя домой я заснул; и тут же проснулся; и была уже ночь; всплески, шорохи, падение капель; внезапное волнение охватило меня; я вышел на улицу. Дождь кончился; редкие звезды показались среди невидимых облаков. Я не зашел к нему — Максу; в его окнах не было света. Я постоял у калитки, держась за нее руками; я вспоминаю теперь это ощущение мокрой древесины под ладонями, неровной и трудной; мелких капель, навсегда остающихся на пальцах. И на другое утро, опять-таки, его уже не было там; дверь была заперта; и я побродил еще немного по улицам, по лесу, и в конце концов уехал, как и он, Макс, в Москву, в этот город, самый странный на свете — из которого я снова уехал: теперь — уехал теперь: сюда.
Отступая в прошлое, события и вещи меняют свою природу; очертания их кажутся воздушными, легкими — как очертания облаков, плывущих над морем; вся тяжесть жизни из них исчезает; вся смутность жизни исчезает из них. Сегодня ясный и солнечный, весенний балтийский день, один из тех дней, когда видно далеко до боли, когда, выйдя к морю, можно различить каждый в отдельности домик в соседней деревушке километрах в пяти от нашей, и в том особенном, одновременно прозрачном и пронзительном свете, какой бывает, наверное, только здесь, у этого моря, с совершенной отчетливостью, чуть-чуть подрагивая на ветру, проступают все ветви всех сосен, все ракушки, и даже тени их, следы на песке. События и вещи, отдаляясь, преображаются. Отдаляясь, вещи, события влекут и чаруют нас — издалека. Но есть блаженные минуты, когда мы видим настоящее так, как видим обычно лишь прошлое, с той же отрешенностью, с тем же вниманием, как будто отсутствуя, но, может быть, именно потому присутствуя в нем, — блаженные минуты, которые случаются с нами всякий раз неожиданно, сами собою, — на берегу моря, на повороте в какой-нибудь переулок.