Этой «вещью», над которой он работал всю зиму, оказалась его первая повесть, «Фома Гордеев». В нем он нарисовал мир торговцев и промышленников Нижнего Новгорода, такой, каким он его увидел во времена своих репортажей с выставки 1896 года. Не отказывая этим разбогатевшим капиталистам в энергичности, он клеймил их корыстолюбие, их эгоизм, их неуважение к чужому труду и их дух господства. Сын одного из таких жестоких магнатов, Фома Гордеев, олицетворение настоящей силы духа, сочетает грубость и невежество с чем-то вроде метафизического отчаяния перед пустотой своего удела. Он уходит в суматошные оргии, желая забыться. Но ни одно из этих грубых пиршеств не облегчает его страданий. Тогда он устраивает на официальном банкете скандал, понося именитых граждан города. После этого резкого выпада против русской буржуазии Фому Гордеева принимают за сумасшедшего и помещают в сумасшедший дом. Он заканчивает свои дни нищим прозорливцем, бродящим по дорогам в поисках правды. Размышляя над своей жизнью, он приходит к выводу, что, когда человек, плывущий на лодке по реке, пытается прощупать темную глубину воды под ним, никакая лодка его не спасет. Фома Гордеев идет ко дну, потому что чувствует у себя под ногами эту темную глубину капиталистического мира.
В своем презрении к мещанству Горький на этот раз, не колеблясь, клеймил и болтунов интеллигентов: что делают они для своей страны, которой обходятся так недешево?
Пригвождая таким образом думающую элиту, Горький несколько отдалялся от социал-революционеров, для которых интеллигент, вовсе не вредный для общества фразер, был главным действующим лицом в процессе пробуждения масс, и сблизился с социал-демократами марксистского уклона, которые были уверены, что революция станет делом исключительно промышленного пролетариата. Самоучка, он никак не мог излечиться от комплекса неполноценности перед псевдоучеными и всю свою надежду возлагал на рабочих, с которыми чувствовал свое родство до мозга костей. Для него, как и для марксистов той эпохи, освобождение трудящихся должно было произойти благодаря самим трудящимся, а интеллектуалы могут лишь комментировать и аплодировать.
Но не одни только революционеры оценили творчество Горького. Даже буржуазия оказалась чувствительной к его свежему натиску. Обеспеченные и надежно защищенные, они испытывали приятную дрожь новизны перед босяками, проходимцами, анархистами, которых он вводил в их салон. В его книгах и в нем самом стал явно просвечивать снобизм. Даже крупные писатели того времени считали его теперь своим. «Фома Гордеев» был опубликован в 1899 году в петербургской газете «Жизнь». Отдельное издание этой повести было посвящено Чехову. Отношения с ним завязались у Горького со времени выхода из печати его «Очерков и рассказов». Посылая их Чехову, он написал ему: «Собственно говоря – я хотел бы объясниться Вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к Вам со времен младых ногтей моих… Сколько дивных минут прожил я над Вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу». (Письмо от 24 октября 1898 года.) В другом письме он заверял его: «Я вообще не знаю, как сказать Вам о моем преклонении перед Вами, не нахожу слов, и – верьте! – я искренен». (Письмо от 6 декабря 1898 года.)
Никогда не встречавшись с Чеховым, Горький преклонялся перед художником, которого видел в нем, – художником, который самыми простыми словами умеет передать состояние души и набросать пейзаж, а еще человеком, который видит отсутствие порыва у большинства своих современников. Ему казалось, что этот художник будничной серости идет в одном направлении с ним. Однако Чехов лишь выделял мелкими штрихами пороки, смешные стороны и тоску декадентского общества, тогда как Горький рвался участвовать в сносе гнилого здания – рвался погрузиться в этот процесс с головой и всеми своими силами.
Переписываясь с Чеховым, Горький надеялся выяснить у него волшебный секрет его мастерства. И Чехов, терпеливо, доброжелательно и откровенно наставлял своего молодого коллегу на расстоянии. Как ранее Короленко, он ставил ему в упрек отсутствии чувства меры, сдержанности, напыщенный язык, пристрастие к малоупотребительным прилагательным. «Особенно эта несдержанность чувствуется, – писал он ему, – в описаниях природы, которыми Вы прерываете диалоги; когда читаешь их, эти описания, то хочется, чтобы они были компактнее, короче, этак в 2–3 строки. Частые упоминания о неге, шепоте, бархатности и проч. придают этим описаниям некоторую риторичность, однообразие – и расхолаживают, почти утомляют. Несдержанность чувствуется и в изображениях женщин и любовных сцен». (Письмо от 3 декабря 1898 года.)
Ничуть не обиженный этой критикой, Горький принимал ее с благодарностью. «Славно Вы написали мне, Антон Павлович, и метко, верно сказано Вами насчет вычурных слов. Никак я не могу изгнать их из своего лексикона, и еще этому мешает моя боязнь быть грубым… Я самоучка». (Написано после 6 декабря 1898 года.) И еще: «Вы сказали, что я умен, – тут я смеялся… Я глуп, как паровоз. С десяти лет я стою на своих ногах, мне некогда было учиться, я все время жрал жизнь и работал, а жизнь нагревала меня ударами своих кулаков». (Письмо от января 1898 года.) И вот еще наивная просьба: «Я очень прошу Вас не забывать обо мне. Будем говорить прямо – мне хочется, чтобы порой Вы указывали мне мои недостатки, дали совет, вообще – отнеслись бы ко мне как к товарищу, которого нужно учить». (Письмо от 23 апреля 1899 года.)
Чехов, прочитав «Фому Гордеева», не набрался мужества, чтобы признаться Горькому в своем разочаровании. Свое истинное мнение об этой книге он поведал в письме Поссе, главному редактору газеты «Жизнь»: «„Фома Гордеев“ написан однотонно, как диссертация. Все действующие лица говорят одинаково; и способ мыслить у них одинаковый. Все говорят не просто, а нарочно, у всех какая-то задняя мысль, что-то недоговаривают, как будто что-то знают; на самом же деле они ничего не знают, а это у них такой façon de parler – говорить и недоговаривать». (Письмо от 29 февраля 1900 года.)
Насколько Чехов любил в сказках и рассказах Горького спонтанность, свободу языка, настолько же его беспокоила новая, дидактическая ориентация автора «Фомы Гордеева». В понимании Чехова беллетрист должен показывать, а не доказывать, и его персонажи должны жить своей жизнью, в мире своих противоречий, а не быть иллюстрациями общей идеи; их история должна волновать, а не убеждать в чем-то. В целом он был против «ангажированности» в литературе и догадывался, что Горького все более и более влечет к тенденциозным произведениям. В понимании Чехова писать – все равно что рисовать; в понимании Горького писать – это доказывать. Конечно же, им представилась возможность скрестить шпаги во время нового путешествия, предпринятого Горьким в марте 1899 года в Ялту, где жил Чехов. С первой встречи между этими двумя людьми установилась симпатия. Чехов оказался чувствителен к грубой искренности, к взрывному идеализму этого писателя, вышедшего из народа. «По внешности это босяк, но внутри это довольно изящный человек – и я очень рад». (Письмо к Лидии Авиловой от 23 марта 1899 года.) И еще: «У меня здесь бывает беллетрист М. Горький, и мы говорим о Вас часто. Он простой человек, бродяга, и книги впервые стал читать, будучи уже взрослым, – и точно родился во второй раз, теперь с жадностью читает всё, что печатается, читает без предубеждений, душевно». (Письмо к Розанову от 30 марта 1899 года.)
Что до Горького, то он был сражен скромностью, ясностью ума и мужественной мягкостью этого писателя огромной величины, который обращался с ним, как с равным. «Чехов – человек на редкость, – писал он жене. – Добрый, мягкий, вдумчивый. Публика страшно любит его и надоедает ему… Говорить с ним в высокой степени приятно, и давно уже я не говорил с таким удовольствием, с каким говорю с ним». (К Е. П. Пешковой, письмо от 22 марта 1899 года.) Он, так сильно желавший посвятить себя великому делу, понимал рядом с этим тихим и полным достоинства человеком, таким замкнутым и похожим на провинциального учителя, что можно иметь сердце и не принадлежа ни к какой партии, можно желать улучшения судеб простых людей и не стремясь к рукопашной. Но, восхищаясь чеховской независимостью ума, он не умел идти против собственной натуры, горячной и безудержной как в любви, так и в гневе. Покинув Чехова, он написал ему: «Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел. Как это хорошо, что Вы умеете считать литературу первым и главным делом жизни. Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, жить как Вы – слишком много у меня иных симпатий и антипатий. Я этим огорчен, но не могу помочь себе». (Письмо от 23 апреля 1899 года.)