А кто бы смог найти Фёдора, с искусностью подпольщика (проворонил Фёдор своё призвание) захоронившегося, пропавшего в промежутке между автобусной остановкой и домом?
Нет, Максим — это супер.
Часа через два они уже шагали под сводами Витебского вокзала. Плотной группой, держась за плечи и руки друг друга, поминутно оглядываясь и пересчитываясь, они вошли в электричку. Сразу обмякнув, как мешки с картофелем, опустились на скамейку. Говорить не хотелось.
Электричка застрекотала, тронулась, и Фёдор прижался лицом к стеклу, более чем по-детски водя глазами туда и обратно. Все улыбались и тоже смотрели в окно.
— Ну что же, может сухонького по этому поводу? — спросил Пётр.
— Давай, — суть помедлив, сказал Максим. — Можно и сухонького раз такие дела. Не думал я, что выйдет у нас. По везло, здорово повезло.
— Что не выйдет? — осведомился Пётр.
— В Пушкин поехать.
— Почему не выйдет? Странно, что ещё такая канитель получилась.
— Отрясина ты полупелагианская. Много ли у тебя чего выходило?
Достали бутылку сухого, вот только ножа ни у кого не нашлось. Настолько непривычно было пить сухое, что никто, даже Фёдор, не имел особого опыта открывания таких бутылок с пробкой.
— Эй, приятель, у тебя штопора нет? — обратился Василий к человеку, сидящему невдалеке. Тот мотнул головой.
— А ножа какого-нибудь?
Гражданин, чуть помедлив, достал узкий, похожий на шило, нож.
Василий приладился и стал продавливать и терзать проб ку, но никак не получалось.
— Мне выходить на следующей, — сказал гражданин.
— Не ссы, выйдешь, — беззлобно отрыкнулся Максим, насмешливо и мудро хлюпнув носом. Видно было, что он расслабился и пришёл в себя.
Василий заторопился и стал тыкать ножом так, как толкут картошку на пюре. При очередном ударе он промахнулся и всадил нож себе в запястье. Струйка крови ударила в пыльный пол.
— В вену, — печально констатировал Василий.
Сидящие невдалеке граждане всполошились, стали глядеть с отвращением, некоторые пересели.
— Немедленно идите в травмпункт! — вскричал мужик, который дал нож. — Пойдёмте, что вы сидите?
Действительно, электричка стояла на остановке. Стояла и стояла, пока не объявили:
— Товарищи, просим освободить вагоны. Электропоезд дальше не пойдёт.
Когда они вылезли в Пушкине, кровь уже не покрывала платок новыми пятнами.
Небо было сплошь в хмурых тучах, накрапывал дождь.
— Да, не зря ты, Фёдор, ватник взял! — засмеялся Пётр.
— А мы пойдём в парк? — оглядываясь, спросил Фёдор.
— Конечно, — ответил Максим.
Все улыбались.
ПОХМЕЛЬЕ
Пётр раскрыл глаза с таким ощущением, будто открывалась чуть зажившая рана.
— Пойдёшь на работу? — повторил Максим.
— Нет, — ответил Пётр и накинул пальто себе на голову.
Под пальто душно, уютно, пахнет махоркой, что-то кружится. В кулаке, кажется, сидят маленькие существа и проползают туда и обратно. Быстро-быстро ползут, а то и большой кто-то пролезет, со свинью. Странно, отчего так не уравновешенно, что во рту так жжёт и сохнет, а ногам наоборот очень холодно? Оттого, что голова главнее? Или короче? Или…
— Пиво будешь? — спросил Максим.
— Нет.
Человечки проползли в кулак по несколько сразу. Нет, ни на какую работу. Или… И, это он про пиво, буду ли пиво, ну-ка!
Рывком сбросил пальто и сел.
— Я тебе налил, — сказал Максим, — давай, чтоб не маячило.
Утро дымное; но не в том смысле, что накурено, нет. Ранние косые лучи играют на бутылках, как в аквариуме, и всё белое кажется перламутровым, дымным. Ну не прекрасно ли бывает ещё и утро. Перламутра пёрла муть. Не пива, а кофе надо побольше и ходить, удивляться.
Пётр встал, поднял с пола ватник и, не зная, куда положить его, не в силах думать над этим вопросом, бросил.
Взял стакан, поклацал по нему зубами.
В каждый момент случалось очень многое, слишком неуместно отточены сделались чувства. Взявшись за ватник, Пётр начал более гнуть Бог знает как далеко идущую линию поведения — не выдержал, изнемог, бросил. И за пиво взялся так же вложив все свои чаянья со стоном глянул в глубокую муть, поднёс к губам, приник поцелуем.
Пиво казалось очень густым и даже как будто не жидким, сразу устал пить.
— Вон вода в банке, — сказал Максим.
Пётр пошатался туда-сюда, выпил воду.
— Слышь, Максим, мне вроде в военкомат надо; свидетельство мобилизации приписное… Предписательство…
— Вали, вали.
Пётр тотчас же повернулся и вывалил на улицу.
Пройдя метров двести, он остановился и внимательно оглядел небо. Не вышла, видно, жизнь. Поломатая. Всё насмарку. Псу под хвост. Пётр засмеялся — непонятно, почему это с таким удовольствием, этак игриво, да откуда такая мысль сей час?
Грустно и легко. Не выпить ли кофе? Нет, здесь только из бака пойло по двадцати двум копейкам. Надо пожрать, кстати. Или домой? Домой.
Как счастливы первые полчаса дома — сидишь, ешь один, читаешь какое-нибудь чтиво, хоть «Литературную газету». Ничего не случается, ничего не воспринимаешь. Плата за отсутствие получаса жизни — всего ерунда, не больше рубля — худо ли?
Пётр накрыл грязную посуду тряпкой, что подвернулась под руку, лёг на диван. Оглядел книги, покурил. Встал, послонялся. Включил магнитофон, и хоть тотчас же выключил, нервный Эллингтон успел всё испоганить.
Пётр очнулся второй раз за утро, того и гляди снова человечки в кулак полезут. Нужно начинать день сначала. Или ложиться спать.
Нудное, суетливое беспокойство за судьбу дня! — что-то надо ведь сделать, хоть кофе нажраться, хоть что.
Нужно остановить эту расслабленность и для начала спокойно, не торопясь, прочитать наконец «Плавание» Бодлера ни разу в жизни, ей Богу, не нашлось для этого свободного времени. И если не сейчас, то никогда не найдётся из-за этой же расслабленности.
С первых же строк Пётр почувствовал, что это то, что эти строки он будет знать наизусть — и они будут спасать его и в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света на работе, однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой и сунул в портфель — не то! Стихи прекрасные, но быстрее же, быстрее, некогда тратить время на стихи. Что же сделать?
Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что смотришь в окно, на голубей, на заборы как на волшебное долгожданное кино.
В Эрмитаж? В Эрмитаж…
Пётр в оцепенении усмехнулся — давно ль был в Эрмитаже, давно ль слушал спор восторга со скукой перед любимым портретом? Портретом Иоремиаса Деккера. Скука говорила: «О! Как обрыдло! Одни переработанные отходы — сколько же их просеивать?»