Восторг говорил своей супруге: «Оставь меня, хоть на час. Не навязывай своё проклятое новое, я всё ещё жив!»
Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А всё остальное? Как нудно предчувствовать лучшую участь! Ну неужели для этой жизни родится человек, где хочется быть серьёзным и торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого, хоть дразнит, маячит где-то рядом!
Или это я один такой? Или я не могу никого полюбить?
Пётр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в ностальгическое и бесплодное забытьё. Присев на скамейку, он сунул руку в карман и погрузил в крошево табака, скопившегося там. Казалось, что погружаешь руку в тёплый песок, нет в тёплую морскую воду, когда ещё чуть пьян от купания.
А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, в страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое же уменьшающееся солнце.
Пётр зачерпнул горстку табаку и взмахнул рукой. Веер коричневой пыли, как тогда из окна.
Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая, что им кинули что-то поесть. Кыш, голуби, кыш!
Хотя, почему кыш? Какое слово — кыш… А! Кыш-кыш — так говорила… Эта… Когда он лез к ней целоваться.
Кстати, вот что надо сделать! Позвонить хотя бы, скажем, Лизавете и закатиться с ней в пивбар! Почему нет? Грустно и легко. Но к сожалению я не пью. Никогда.
Да и Лизавета, милая…
Верно сказал Василий: дьявол умеет сделать воспоминания о минутах, когда мы делаем зло, приятными. Грустными и лёгкими. Это верно, верно; лучше один буду маяться, чем… А что за зло такое? Что за грех? Ведь правильно говорил Вивекананда, что грех в том и состоит, чтобы думать о себе или о другом ком, как о совершающем грех. Что бы на это сказал Василий, этот дуалист? Да нет, он прав… И тот прав, и этот. И остальные. Всё попробовал? Хватит, хватит! Пусть лучше стошнит, чем превратиться в дегустатора!
Пётр шёл всё быстрее и быстрее, тревожно поглядывая на афиши кинотеатров. Не дай Бог, туда понесёт!
Правда, за полтора часа забвения от жизни — сорок копеек. Дёшево. Но похмелье сильнее от дешёвого.
Как выгодно отличается кино от жизни! Там всё быстро, хоть и неинтересно бывает, и главное, сопровождается музыкой.
Какая музыка, что? Куда это я иду? Не всё ли равно, чем сопровождается? Музыкой, свободой, покоем. Хоть в тюрьме. «Не надобно мне миллиона, мне бы мысль разрешить». Да как её разрешишь, если её в руку-то не возьмёшь, хоть и поймал как скользкая пойманная рыба; раз — и опять в реке.
— Эй, парень, постой! — окликнул Петра оборванный человек.
— Что?
— Ты не торопись. В военкомат идёшь?
— Нет, — ответил поражённый Пётр, которому действительно надо было в военкомат, хотя и не этого района.
— А, ну ладно. Я думал — в военкомат. Дай одиннадцать копеек, хоть маленькую возьму.
Пётр отдал деньги и всё быстрее пошёл дальше, уже зная, куда.
Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям — кто в магазине, а кто прямо в уличной толчее.
Пётр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрым и нечеловеческим движением селёдок на прилавке, людей и машин. Всё, даже селёдки, имело такой сосредоточенный вид, будто только что оторвалось от подлинного настоящего дела, ради короткой перебежки к другому настоящему делу.
Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацканы пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!
Вроде похожая фраза есть у Воннегута? Никогда не обходится без рефлексии: рельсы бездорожья.
Жизнь кажется просто невозможной — поди ж ты — она продолжается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами; последние, косые достоевские лучи.
Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня, может, и нет, должна мучить меня незнамо за что?
Или — прав Василий! — это чувство первородного греха и успокойся на этом? Или это просто грехи замучили?
Василий хоть грехи может замолить, хотя, как это — замолить? Их можно только исправить; чего, правда, тоже сделать нельзя.
Можно купить в гастрономе индульгенцию. За два сорок две. Или за четыре двенадцать.
Видно нет мне благодати, нет её. А без неё не жизнь одно название. Вот как в кино — занавесь, окошечко, откуда луч, и на экране уже ничего нет, одни разговоры. Одни разговоры. Только в луче Бога получится жить. Чтобы жить вне этого луча — какое напряжение нужно. Да ну… Как бы ни напрягалась фигура на экране при занавешенном окошечке — вряд ли выживет.
А вдруг всё-таки сможет? А всё-таки, Господи?
Ох, и зануда же я! Что делать, что делать… Кем быть, да кто виноват. Да вон старичок идёт через дорогу, ему же трудно! Что же ты ему не поможешь?
Пётр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага он толкнул дверь бара. Она не поддалась. Швейцар смотрел, как рыба.
— Пусти, говорю! — крикнул Пётр.
— Ты смотри, — сказал Максим, открыв дверь. — Фёдор заболел.
— Как заболел? Чем? — удивился Пётр.
— Кто его знает… Никогда вроде не болел.
— Да что у него, температура? Болит что-нибудь?
— Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.
Пётр быстро прошёл в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой Фёдора.
— Что, Фёдор?
— Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.
— И у меня нет… — Пётр виновато обшарил заведомо пустые карманы брюк. — Ты аспирин-то принимал?
— Кобот дал чего-то.
— Ну, ты спи главное. Спал сегодня?
— Весь день спал.
— Ну вот и ладно, завтра и выздоровеешь. Или врача вы зовём.
— Нет, не надо. Завтра лучше выздоровлю.
— Ну уж в жопу, врача, — сказал Максим, входя. — Я как-то вызвал врача, так потом хлопот не оберёшься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.
— Каких, покажи.
— Вон, на полу лежат.
На полу лежали пачки аспирина и барбамила.
— Я завтра ещё принесу, других, — сказал Максим, — и вообще, кончай ты… Может он и не болеет вовсе, а так, рыбы объелся.
Пётр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Фёдор время от времени записывал, что придётся — или сам сочинит, или услышит.
Посмотрел последние записи:
Если человек есть в темноте, хоть и называется тёмное дом, это ничего.
Одинаковое одинаковому рознь.
Нужно твёрдо отдавать себе отчёт, зачем не пить.
Хоть и умные бывают, а всё равно.
Разливное и дешевле, и бутылки сдавать не надо.
Надо верить жизни, она умнее. Вплоть до того, что — как выйдет, так и ладно.
Ты надеешься, что как выйдет, так и ладно? Значит выбор за тебя сделает дьявол.
НА СМЕРТЬ ДРУГА.
— Ишь ты. Это ты когда написал? — спросил Пётр.