Нет у меня языка – отнялся! Стою окаменелый и глаз не свожу с золотой звезды. Вот это награды! Эх, хотя бы одну такую для начала на весь наш перепеличий род…
Вспомнил тут я, что собирался рассказать этой Героине Труда про Илью Самуся, и плохо почувствовал себя. Так плохо, что передать трудно. Тяжкая обида на Илью взяла. Какое он имеет право мать свою позорить?
А Мария Федоровна торопит.
– Рассказывай, как он здесь? Начальников слушается? Говори и пирогами угощайся – домашние, с калиной.
Достает она из чемодана узелок с пирогами: подрумяненные, аппетитные. Беру я пирог, а сам думаю:
«Пусть у тебя, Максим, язык отвалится, если сделаешь больно этой женщине».
Начинаю разговор. Рассказываю, что, мол, Илья – солдат как солдат. Честный, справедливый, товарищей не обижает. Цену себе знает, и командиры видят, на что он способен. Много сил отдает службе и учебе. Говорю так, а у самого душа радуется. Ведь я еще ни одного слова неправды не сказал. Крой дальше, Максим!
А Мария Федоровна все пироги пододвигает и глаз с меня не сводит. Я ем, конечно, с оглядкой, чтобы Илью без пирогов не оставить, и думаю, о чем еще можно сказать.
– Какие отметки на занятиях заслуживает Илько? – задает она вопрос.
У меня дух перехватило. Кусок пирога стал поперек горла – ни туда ни сюда. Пока справился я с этим куском, удачный ответ придумал. Говорю Марии Федоровне:
– Это вы у командира роты спросите. Он имеет право отвечать на такие вопросы.
Но мать, она и есть мать. Ее не проведешь. Почувствовала неладное. В глазах тревога засветилась. Смотрит мне в лицо, а я не знаю, куда деваться от ее взгляда. Так совестно мне, вроде это я отстаю в стрельбе из личного оружия, а не Илья Самусь. Доел пирог и на часы, что в углу стоят, оглядываюсь – как будто бы тороплюсь. Только повернулся к часам и увидел… Илью. Встретился с его взглядом, и мурашки у меня по спине забегали, а лицо вроде кипятком отпарило.
Стоит Самусь в дверях – бледный, взволнованный. Тут я как можно спокойнее говорю:
– А вот и Илья.
Встреча сына с матерью известно какая бывает. Кинулись друг к другу. Мать слезу утирает. Я тем временем бочком к двери. Мне здесь делать нечего.
– Постой, Перепелица, – обращается ко мне Самусь. – Хочу два слова тебе при матери сказать.
Остановился я, насторожился. Как бы не оконфузил меня Илья перед героиней. Так и случилось. Говорит:
– Слышал я, как ты тут пытался меня выгородить. К чему это? Смелости не хватает правду сказать? Так я сам не побоюсь ее матери выложить.
Не знаю, как ноги вынесли меня из помещения. И вроде ничего плохого я не сделал, а чувствовал себя прескверно.
Какой-то внутренний голос спросил у меня: «А что ты, Максим Перепелица, сделал, чтобы твой товарищ Илья Самусь хорошо стрелял и не отставал по физподготовке?» – «Так мне же никто не поручал заниматься с ним», – оправдывался я. «А где твоя комсомольская совесть?» – упрекал тот же голос.
Крепко задумался я. Самусь три года прожил с матерью в землянке, когда гитлеровцы в Белоруссии хозяйничали. Каждую зиму болел. Сказалась фашистская неволя на организме Ильи. Нет в нем цепкости, какая солдату нужна. А ты, Максим Перепелица, палец о палец не ударил, чтобы помочь Самусю. Мало того, посмеивался еще, когда он мешком болтался на турнике и не мог выполнить самого простого упражнения. Надеялся, что командир со всеми управится, всех научит, а не подумал о том, что и товарищи большую помощь Илье оказать могут.
Заскребло у меня на душе… Не буду подробно рассказывать, какой был разговор у нас с Ильёй после того, как мать его уехала. Признаюсь только, что не принял Самусь моей помощи. Человек с характером! Говорит:
– Помощь тогда впрок идет, когда она от чистого сердца. А ты, Перепелица, мать мою пожалел. Подумал, что неудобно, мол, – сын Героини Труда, а отстает. Помоги Таскирову, у него тоже нелады со стрельбой. А я и без того выбьюсь в люди…
Вся совесть моя вспенилась от этих слов. Ведь правда, до приезда Марин Федоровны мне не приходило в голову заниматься вместе с Ильёй Самусем Я считал, что «брать на буксир» отстающего товарища можно только по поручению командира или комсомольской организации. Но Илья трижды не прав, если думает, что теперь хочу помочь ему не от чистого сердца. А как докажешь ему?… Впрочем, никакими тут словами не убедишь человека. Да суть не в одном Самусе. Ведь Али Таскиров тоже неважно стреляет. Теперь-то уж не буду ждать, пока мне поручат помогать ему.
Казаха Таскирова, по имени Али, знает у нас каждый. Крепкий он парень. До службы в армии табунщиком был. О лошадях может целыми часами рассказывать. Заслушаешься!
У них в Казахстане на пастбищах бродят тысячи табунов молодых лошадей. Силы нагуливают. Но пока наберут их, одичают совсем. Как звери делаются, не подступишься к ним. И вот Таскиров был усмирителем диких жеребцов. Очень серьезная профессия!
Скачет Али на лошади наперерез табуну одичавших коней и аркан в руках держит. Наметит самого красивого жеребца и начинает охотиться за ним. Как стрела, несется вперед. А приблизится на нужное расстояние к выбранной «жертве» – приподнимется на стременах и бросает аркан.
Как будто бы собственными глазами вижу эту картину.
Кинет Али аркан вперед и в один миг охватывает шею дикого жеребца. А тот, как тигр, во все стороны мечется. Только держись! Если рука у тебя нетвердая и нет нужной ловкости, увлечет тебя дикий конь куда глаза глядят или из седла стащит.
Но Али Таскиров не такой. Как сожмет твою руку, пальцев потом не расцепишь. Только охаешь от боли, а он улыбается, показывает ровные, белые, как бумага, зубы, щурит чуть раскосые глаза. И если он заарканит коня, будь тот сильным, как ветер, – удержит.
Вначале мчится следом за ним, не дает ему от табуна оторваться. В это время другие табунщики направляют косяк несущихся лошадей к ручью, который впадает в речку Чу. Там в землю целый ряд толстых столбов вкопан. Поровняется Али со столбом и камнем на землю из седла вываливается. В один миг конец аркана вокруг столба несколько раз обвивает. Жеребец на дыбы, потом на колени падает. И тут на него наваливаются табунщики, недоуздок надевают. И сколько бы он ни ржал, ни бил копытами в землю, Али его не отпустит.
Твердый характер у Таскирова. Упрямый он человек. Только в стрельбе ему не очень везет. Когда промахнется Али на стрельбах, такая грусть бывает написана на его широком, скуластом лице. Кажется, от этого лицо еще более смуглым делается. И вот диво бывает, что Таскиров стреляет и хорошо, но чаще мажет. Значит, нет у него настоящего мастерства в этом деле.
Никаких разговоров о помощи я не заводил с Таскировым. Просто на занятиях и в свободное время начал ближе держаться к нему. И как-то само собой получилось, что вскоре Максим Перепелица и Али Таскиров стали друзьями – водой не разольешь. А командир нашего отделения, младший сержант Левада, видит, что это на пользу Али идет, и дает мне разные указания – на одно, на другое обратить внимание: то Таскиров изготавливается вяло, то карабин сваливает или не умеет правильно локти ставить при стрельбе лежа. Сам Левада на занятиях показывает Таскирову, как нужно делать. А я уже слежу потом, идет ли ему на пользу наука.
Однажды Левада понаблюдал в ортоскоп, как целится из карабина Али Таскиров, и сказал ему:
– Встаньте передо мной и смотрите мне в глаза.
Затем вытянул вперед руку кистью вверх и, поставив указательный палец вертикально перед своим лицом, потребовал:
– Смотрите на палец!
Когда озадаченный Али перевел взгляд на палец Левады, тот вдруг спросил:
– Какой глаз я сейчас закрывал?
– Уй-бай! – изумленно воскликнул Таскиров. – Я, товарищ командир, на палец смотрел.
– А когда смотрите на прорезь прицела, вы видите, что делается с мушкой, и тем более с мишенью? – снова спросил командир отделения. – Если нет, то обязаны приучить глаз видеть. Иначе стрелять не научитесь.