А лейтенант рассказывает:
– Честность и правдивость – важнейшие черты морального облика советского воина…
– Морального? – переспрашиваю я.
– Морального, – подтверждает лейтенант и продолжает дальше: – Быть честным и правдивым – значит не за страх, а за совесть выполнять служебный долг, безоговорочно выполнять все требования уставов.
Перо мое еле успевает за лейтенантом. А из-под него текут ровные, четкие строчки:
«…Неужели ты не понимаешь, Марусенька, – пишу я, – что даже у солдата сердце не камень?» – и поднимаю глаза на лейтенанта, который в это время говорит:
– Ни в чем и никогда не обманывать командира и товарищей по службе, быть самокритичным…
– Са-мо-кри-тич-ным, – повторяю я протяжно и продолжаю писать:
«…Все наши солдаты получают письма от девчат, даже Ежикову – есть у нас один такой языкастый хлопец – пишет какая-то дура…»
Последнее слово мне что-то не понравилось, и я, глянув на командира взвода, перечеркнул его и исправил на «дивчина».
«Имей же сознательность, Маруся! – пишу дальше. – Думаешь, легко мне служить, если сердце мое, как скаженное, болит по тебе?..»
И пишу, и пишу. Вдруг слышу, лейтенант Фомин объявляет:
– Занятия закончены! Ежиков, Таскиров, Петров… Перепелица – сдать тетради.
Точно ошалел я, услышав это. Быстро промокаю написанное, закрываю тетрадь и к Степану:
– Спасай, Степан! Дай твой конспект!
– Ты же сегодня сам хорошо записывал, – недоумевает Степан.
– Да то я письмо Марусе конспектировал. Давай скорее!
– Нет, – отвечает Степан. – На обман я не пойду.
Уставился я на друга своего и глаз оторвать не могу: он ли это? А тем временем сидящий впереди Ежиков подхватил мою тетрадь и вместе с другими сунул в руки лейтенанту Фомину.
– Чего хватаешь! – зашипел я на Ежикова. Но уже поздно.
Ох, и не нравится мне этот Ежиков! Слова при нем сказать нельзя – все на смех поднимает.
Но сейчас не до Ежикова. Бегу вслед за лейтенантом Фоминым. Догоняю его у дверей канцелярии роты и прошу вернуть тетрадь.
– Зачем? – удивляется Фомин.
– Да, понимаете, я конспект не докончил…
– Ничего. Посмотрю, потом закончите, – и хлопнул дверью.
А в казарме гремит команда:
– Приготовиться к построению на занятия по тактике! Я вроде не слышу команды. В щелочку двери подсматриваю, куда Фомин тетрадь положит. Вижу – на стол. Теперь надо найти момент, чтоб забрать свою и хоть вырвать из нее страницы с письмом Марусе. Но момент не подвертывается. Командир отделения торопит в строй. И через несколько минут мы уже входим в парк боевых машин, готовимся к посадке в бронетранспортеры.
Появляется одетый в шинель лейтенант и дает команду: «По машинам!» А я не трогаюсь с места, держусь за живот и морщу лицо.
– В чем дело, рядовой Перепелица? – спрашивает лейтенант.
– Ой, в животе режет… – отвечаю. – Света белого не вижу.
– Сейчас же в санчасть! – приказывает он.
…Взвод уехал на тактические занятия, а я без рубахи сижу в кабинете врача – молодого майора медицинской службы. Правда, погонов его из-под белого халата не видно. Но черные усики кажутся даже синими на фоне халата и белой шапочки.
– Сильно болит? – спрашивает у меня этот медицинский майор
Я внимательно смотрю ему в глаза и стону.
– Даже круги зеленые перед очами, – отвечаю.
Тут, вижу, медицинская сестра заходит – молодая такая, голубоглазая дивчина с подведенными бровями и что-то в инструментах на столике начинает копаться. Это мне не очень понравилось: не люблю при девчатах больным быть. Но ничего не сделаешь.
– Ложитесь на кушетку, – приказывает врач.
Ложусь, хоть и страшно испачкать сапогами белую клеенку Начинает майор щупать мой живот.
– Ой, больно! – ору.
– А здесь? – врач изучает где-то под ребрами.
– Еще больнее!
– И в коленку отдает? – почему-то улыбается врач.
– Кругом отдает, – отвечаю и кошусь на медсестру. Чего ей здесь надо?
Врач вздыхает, качает головой:
– Странная болезнь. Рота, наверное, в караул собирается?.. А ночи сейчас темные, прохладные…
– Нет, – говорю, – не собирается.
– Нет? – удивляется врач. – Тогда дело сложное. Таблетками не обойдешься, – и обращается к медсестре: – Готовьте наркоз, инструменты. Будем срочно оперировать.
– Резать! – сорвался я с кушетки и, вспомнив, что у меня сильные боли в животе, опять лег. – Не надо резать, – прошу врача. – Уже вроде отпустило трохи.
Но вижу, что моя просьба никого не трогает. Медсестра с улыбочкой готовит здоровенный шприц, каким, я видел, лошадям уколы делают, ножичками на столе побрякивает. Ну, беда! Сейчас располосуют живот, отрежут что-нибудь, и пропал Максим Перепелица.
– Не дам я резать, – серьезно заявляю врачу.
– Резать обязательно, – спокойно отвечает врач. – Нельзя запускать такую болезнь.
– Да какая это болезнь? Уже, кажется, совсем перестало, – и с облегчением вздыхаю.
– Это ничего не значит, – замечает врач и снова мнет мой живот. – Больно?
– Чуть-чуть, – машу рукой, – но это пройдет. Посижу часок в казарме, перепишу конспект, и все.
– Конспект? А что у вас с конспектом?
Дотошный врач, все его интересует.
– Да ничего особенного, – говорю. – Написал в тетради не то, что нужно…
– А тетрадь забрал для проверки командир взвода? – продолжил мою мысль врач.
– Да не то чтоб забрал, – начал я выкручиваться, – по переписать конспект треба.
Словом, выпроводил меня врач из санчасти и даже таблеток никаких не дал. Сказал только, что если еще раз приду к нему с такой болезнью – сразу положит на операционный стол. Ха!.. Так я и приду. Меня теперь туда и калачом не заманишь. Тем более – перед медсестрой осрамился.
Направляюсь в казарму. Надо же все-таки тетрадь свою выручать. Подхожу к ротной канцелярии, сквозь дверь слышу, что там не пусто. Командир роты, старший лейтенант Куприянов, по телефону разговаривает.
– Спасибо, – благодарит кого-то он и смеется. – Вы угадали. Теперь мы операцию без наркоза сделаем.
Остолбенел я у двери. Не врач ли позвонил Куприянову?
Если он – упечет меня командир роты суток на десять на гауптвахту. Это точно! Однажды я вышел на утренний осмотр с оторванной пуговицей на гимнастерке. И чтоб старшина не ругал – спичкой ее прикрепил. А тут сам старший лейтенант появился. Прошел вдоль строя и на ходу пальцем в мою пуговицу ткнул.
– Три шага вперед! – скомандовал.
И так отчитал меня перед всей ротой, что страшно вспомнить. Это только за пуговицу…
Губа так губа. Не привык Максим Перепелица от опасностей прятаться.
«Пусть все сразу», – думаю и стучусь в дверь.
– Войдите!
Захожу. Вижу – пишет что-то командир роты. И не сердитый нисколько. Отлегло у меня от сердца. Прошу разрешения обратиться и докладываю, что хочу взять свою тетрадь с конспектом.
– Почему не на занятиях? – спокойно спрашивает Куприянов.
– Прихворнул малость.
– Что врач говорит?
– Операцией пугал. Но как же можно, товарищ старший лейтенант? В учебе отстану.
– А зачем конспект переписывать хотите? – и Куприянов протягивает руку к стопке тетрадей. – Давай те посмотрим.
Не весело почувствовал я себя в эту минуту. Вроде пол под моими ногами загорелся. Но виду не подаю.
– Ничего не разберете, товарищ старший лейтенант, – говорю. – Почерк у меня неважный.
– Ну, сами читайте, – и протягивает мне командир роты мою тетрадь.
Беру я ее, чуть-чуть отступаю подальше, раскрываю, и перед глазами темные пятна. Никак от испуга не могу оправиться.
– Читайте, читайте, – торопит Куприянов.
И тут… язык бы мне откусить!
– Дорогая Мар… – сгоряча болтнул я то, что написано в верхней строчке. Болтнул и онемел, на полуслове остановился. Но смекнул быстро. Читаю дальше: – Дорога каждая минута учебного времени… Нет, не здесь, – и перелистываю тетрадь. – Да и разобрать никак не могу.