Шамфору принадлежат афоризмы, которые дожили до наших дней, хотя об авторстве его все давно забыли. Это он придумал название для брошюры аббата Сийеса: «Что такое третье сословие? Всё. Чем оно владеет? Ничем». И он же бросил лозунг «Мир хижинам, война дворцам». Шамфор не любил речей, произносил их редко, а когда произносил, то оставался верен своей афористической манере. «„Я — всё, остальные — ничто“ — вот что такое деспотизм... „Я — это мой ближний, мой ближний — это я“ — вот что такое народовластие» (стр. 90) — такова одна из его речей, в которой, так же как в высказываниях по поводу академий и пенсий, заключена суть позиции Шамфора по отношению к старому режиму и революции. Он был демократом до мозга костей, ненавидел привилегии любого сорта и вида, считал свободу величайшим и необходимейшим благом для человечества. На первых порах он горячо приветствовал революцию, его не испугали ее крайности — слова о том, что авгиевы конюшни не чистят метелочкой, тоже принадлежат ему. Он дружил с якобинцами, был даже одним из организаторов якобинского клуба, но, когда начался террор, принять его не смог.
В 1792 г. он был назначен директором Национальной библиотеки. Времена становились все суровее, но Шамфор ни в чем не менял своего поведения и продолжал говорить то, что думал. Заслуги Шамфора перед республикой были велики, к нему относились снисходительно, пока им специально не занялся один из сотрудников библиотеки, некто Тобьезен-Дюби, метивший на его место. Он записывал словечки Шамфора и строчил доносы. «Во имя Республики никаких полумер! Сотрите в порошок этих людей, недостойных иной участи, и пусть патриоты радуются при виде своих врагов, поверженных во прах»,[783] — вот образец литературных упражнений Дюби. Шамфор ответил на его клевету печатно.[784] И все же она возымела действие, тем более что в это время Шамфор отказал Эро де Сешелю в просьбе написать брошюру против свободы слова. 21 июля 1793 г. Шамфора арестовали и посадили в тюрьму Ле Мадлонет. Через несколько дней его выпустили, приставив к нему и его знакомым, выпущенным вместе с ним, жандарма, которого они должны были совместно содержать.
Тюрьма произвела на Шамфора тягчайшее впечатление. Он говорил потом, что это не жизнь и не смерть, а для него невозможна середина: он должен или видеть небо, или закрыть глаза под землей. И он поклялся, что покончит с собой, если его опять арестуют. На воле он продолжал острить, и через месяц жандарм предъявил ему новый ордер на арест. Шамфор попросил позволения выйти в другую комнату и там выстрелил себе в голову. Вот как он сам рассказал впоследствии об этом своему другу, литератору Женгене: «Я пробуравил себе глаз и переносицу, вместо того чтобы размозжить череп, потом искромсал горло, вместо того чтобы его перерезать, и расцарапал грудь, вместо того чтобы ее пронзить. Наконец, я вспомнил Сенеку и в честь Сенеки решил вскрыть себе вены. Но он был богат, к его услугам было все: горячая ванна, любые удобства, а я бедняк, ничего такого у меня нет. Я причинил себе чудовищную боль — и без всякого прока. Впрочем, пуля у меня по-прежнему в черепе, а это главное. Немногим раньше, немногим позже — вот и все».
Истекающего кровью, его перенесли на кровать, и там он твердым голосом продиктовал следующее: «Я, Себастьен-Рок-Никола Шамфор, заявляю, что предпочитаю умереть свободным человеком, чем рабом отправиться в арестный дом; заявляю также, что если меня, в моем теперешнем состоянии, попытаются потащить туда, у меня еще достанет сил успешно завершить то, что я начал. Я свободный человек. Никогда меня не заставят живым войти в тюрьму».[785] Все, естественно, считали, что он не выживет. Тем не менее к нему и на этот раз приставили жандарма, которого, опять-таки, он сам должен был содержать. Но Шамфор оправился, начал даже ходить, перебрался на другую, более дешевую квартиру: после того как он был принужден подать в отставку, средств к существованию у него совсем почти не было. Впрочем, прожил он недолго. Через несколько месяцев одна из его ран нагноилась, и 13 апреля 1794 г. Шамфор умер.
Умирая, он сказал аббату Сийесу: «Мой друг, я ухожу, наконец, из этого мира, где человеческое сердце должно или разорваться, или оледенеть».[786] За гробом Шамфора — в те времена это было актом большого мужества — шли три человека: Сийес, Ван-Прат и Женгене.
Приблизительно год спустя П.-Л. Редерер попытался подвести итог литературной деятельности Шамфора, выступив на страницах «Журналь де Пари» со статьей «Диалог между редактором и другом Шамфора». Как видно уже из заглавия, статья написана в форме разговора двух людей, один из которых спрашивает, а второй отвечает. На вопрос редактора, что же сделал для революции Шамфор, не напечатавший о ней ни строчки, следует ответ: «Шамфор печатал непрерывно, только печатал он в умах своих друзей. Он не оставил произведений, написанных на бумаге, но все, что он говорил, будет когда-нибудь написано. Его слова долго будут цитировать, будут повторять их во многих хороших книгах, ибо каждое его слово — сгусток или росток хорошей книги». И дальше: «Чтобы [мысль] стала общим достоянием, ее должен отчеканить человек красноречивый, тогда чеканка будет тонкая и четкая, а проба — полновесная. Шамфор не переставал чеканить такую монету, порою — из чистого золота. Он не сам раздавал ее людям, этим охотно занимались его друзья. И нет сомнения, что он, ничего не написавший, больше оставил после себя, чем те люди, которые столько писали за эти пять лет и произносили столько слов».[787]
783
Цит. по: Chamfort. Maximes et pensées. Présentation par Claude Roy, Paris, 1963, p. 12.
784
Sébastien Chamfort à ses concitoyens en réponse aux calomnies de Tobiesen-Duby. In: Oeuvres complètes de Chamfort, t. V, pp. 325—326.
785
См.: Gfinguéné]. Notice sur Chamfort. In: Oeuvres de Chamfort, recueillies et publiées par un de ses amis, t. I. Paris, [1795], pp. LX—LXII.