Г-н Т* сказал мне однажды, что светский человек, совершая смелый и честный поступок из побуждений, достойных этого поступка, то есть столь же благородных, вынужден, как правило, объяснять его мотивами более низменными и корыстными, иначе он вызовет слишком сильную зависть.
Людовик XV спросил герцога д’Эйена (впоследствии маршала де Ноайля), отправил ли тот уже свое столовое серебро на монетный двор.[457] Герцог ответил отрицательно. «А я вот свое отправил», — заявил король. «Ах, государь, — возразил д’Эйен, — когда Иисус Христос умирал в страстную пятницу, он отлично знал, что вернется к жизни в светлое воскресенье».
В те времена, когда у нас водились еще янсенисты,[458] их узнавали по длинному воротнику плаща. Архиепископ Лионский,[459] который произвел на свет немало детей, при очередном подвиге такого рода тоже удлинял на дюйм воротник своего плаща.[460] Воротник достиг у него в конце концов такой длины, что обладатель его прослыл янсенистом и довольно долго был на подозрении у двора.
Одному французу дозволили осмотреть кабинет испанского короля. Увидев кресло и письменный стол монарха, путешественник воскликнул: «Так вот где работает этот великий государь!». — «Что? Работает? — возмутился его провожатый. — Да как вы смеете утверждать, будто столь великий король работает? Вы, что же, явились сюда насмехаться над его величеством?». Произошла ссора, и французу пришлось немало попотеть, прежде чем он втолковал испанцу, что не имел намерения оскорбить достоинство его государя.
Де*, заметив, что г-н Барт[461] ревнив (а ревновал он свою собственную жену), сказал ему: «Вы ревнуете? А известно ли вам, что это признак чрезмерного самомнения? Не понимаете? Извольте, объясню. Знайте: стать рогоносцем может отнюдь не всякий. Для этого надо держать открытый дом, быть человеком порядочным, учтивым, общительным. Сначала приобретите эти достоинства, а уж потом порядочные люди посмотрят, стоит ли им что-нибудь сделать и для вас. Ну, кто сейчас станет украшать рогами такого, как вы? Разве что какое-нибудь ничтожество. Когда вам придет время опасаться рогов, я первый поздравлю вас с этим».
Г-жа де Креки так отозвалась при мне о бароне де Бретейле: «Черт возьми, этот барон хуже, чем грубое животное: он — дурак».
Один острослов говорил мне, что Франция — это абсолютная монархия, ограниченная песнями.
Однажды, войдя в кабинет г-на Тюрго, аббат Делиль застал его за чтением рукописи. Это были «Месяцы» Руше.[462] Делиль догадался об этом и шутливо воскликнул: «Вокруг поэзия свой аромат струила». «Вы слишком надушены, чтобы различать запахи», — отозвался Тюрго.
Г-н Флери,[463] генеральный прокурор, сказал как-то в присутствии нескольких литераторов: «Последнее время я замечаю, что в разговорах о делах правления стали употреблять слово „народ“. Вот вам плоды новой философии! Да разве можно забывать, что третье сословие всего лишь придаток к государству?». (Другими словами, это означает, что из двадцати четырех миллионов человек двадцать три миллиона девятьсот тысяч представляют собой случайный и незначительный добавок к ста тысячам).
Милорд Херви,[464] путешествуя по берегу Италии и переправляясь через какую-то лагуну, погрузил в нее палец. «Ого! — воскликнул он. — Вода-то соленая! Значит, эти места — наши».[465]
Некто рассказывал о том, как он скучал, слушая в версальской церкви проповедь.
— Почему же вы не ушли с нее? — осведомился Дюкло.
— Я боялся потревожить присутствующих и оскорбить их чувства.
— А я, честное слово, предпочел бы вернуться в лоно веры после первых же слов такой проповеди, лишь бы не слушать ее до конца! — воскликнул Дюкло.
Будучи любовником г-жи Дюбарри, г-н д’Эгийон подхватил где-то на стороне некий галантный недуг и решил, что наградил им графиню, а следовательно, погиб; на его счастье эти опасения не подтвердились. Вынужденный во время лечения, которое показалось ему очень долгим, воздерживаться от близости с г-жой Дюбарри, он говорил своему врачу: «Если вы не поторопитесь, эта болезнь погубит меня». Пользовал герцога тогда тот же г-н Бюссон,[466] что еще раньше, в Бретани, вылечил его от смертельной болезни, когда остальные врачи потеряли уже надежду на благоприятный исход. Этим Бюссон оказал своей провинции дурную услугу, и ему припомнили ее, лишив его всех занимаемых им должностей на другой же день после падения д’Эгийона. Последний, став министром, долгое время не удосуживался что-нибудь сделать для г-на Бюссона, и тот, узнав, что герцог не лучше обошелся и с г-ном Ленге,[467] сказал: «Господин д’Эгийон не брезгует ничем и никем, кроме тех, кто спас ему честь и жизнь».
457
459
460
462
463
465
467