Сказано это было так, чтобы особенно подчеркнуть разницу между людьми любезными и людьми, действительно достойными любви.
«Я поставил крест на любви, — сказал однажды М*, — как только женщины начали говорить: „Ах, этот М*, я очень люблю его, люблю от всей души!“. Прежде, когда я был молод, — добавил он, — они говорили: „Ах, я бесконечно ценю М*: он такой воспитанный молодой человек!“».
«Я так ненавижу всякий деспотизм, — сказал как-то М*, — что слово „предписание“ противно мне даже в устах врача».
Некий больной был так плох, что от него уже отказались врачи. У г-на Троншена[620] спросили, не пора ли послать за святыми дарами. «Сейчас они ему очень пристанут».
Когда аббат де Сен-Пьер[621] хотел что-нибудь одобрить, он всегда говорил: «Что касается меня, то сегодня мне это очень по душе». Можно ли лучше дать понять, что мнения людские разнообразны, а взгляды каждого человека изменчивы?
Пока мадмуазель Клерон[622] не ввела во Французской комедии театральные костюмы, для трагедии существовал только один вид костюма, который именовался «римским». Актеры играли в нем пиесы, где действующими лицами были греки, американцы, испанцы и т. д. Первым подчинился нововведению актер Лекен:[623] он заказал себе для роли Ореста в «Андромахе»[624] греческое одеяние. В тот момент, когда театральный портной принес его в уборную Лекена, туда вошел Доберваль.[625] Пораженный невиданной одеждой, он спросил, что это такое. «Греческий костюм», — ответил Лекен. «Он изумительно красив! — воскликнул Доберваль. — Первый же свой римский костюм я велю сшить на греческий лад».
М* утверждал, что иные правила хороши для натур твердых и несокрушимых, но не годятся для более податливых характеров. Доспехи Ахилла по плечу лишь ему одному:[626] Патрокл — и тот сгибается под их тяжестью.
Сразу после умышленных преступлений и дурных дел следует поставить зло, совершенное с благими намерениями, и поступки, сами по себе хорошие, но вредные для общества: помощь негодяям, глупое попустительство, доведение до абсурда философских принципов, неловкие услуги друзьям, неуместное применение полезных и благородных жизненных правил и т. д.
Природа, обрушив на человека столько напастей и при этом вселив в него неистребимую любовь к жизни, обошлась с ним словно злоумышленник, который поджег бы наш дом, а у дверей выставил бы часовых. Очень уж страшна должна быть опасность, чтобы побудить нас выброситься из окна.
Министры, если случайно они не вовсе лишены ума, любят говорить о том времени, когда они будут уже не у дел. Люди обычно идут на эту удочку и верят их чистосердечию, хотя министры просто стараются выказать здравый ум. Они подобны тем больным, которые постоянно говорят о своей смерти, но, судя по случайно оброненным ими замечаниям, уверены, что не умрут.
Кто-то попенял Делону,[627] врачу-месмеристу: «Вот вы обещали исцелить г-на Б*, а он умер». — «Вы куда-то уезжали, — ответил врач, — и не были свидетелем того, как удачно шло лечение: г-н Б* умер, совершенно исцеленный».
О М*, который вечно был во власти мрачных предчувствий и все видел в черном свете, говорили: «Он любит строить воздушные темницы».
Когда аббат Данжо,[628] член Французской академии и великий ревнитель чистоты французского языка, работал над составлением грамматики, ни о чем другом говорить он не мог. Однажды в его присутствии кто-то стал сетовать на военные поражения, постигшие Францию[629] (это было в конце царствования Людовика XIV). «Ну и что ж! — воскликнул аббат. — Зато у меня в шкатулке уже лежат две тысячи глаголов с полным их спряжением!».
Некий писака тиснул в своем листке: «Одни говорят, что кардинал Мазарини[630] умер, другие — что жив, а я не верю ни тому, ни другому!».
Старик д’Арнонкур заключил с девицей легкого поведения контракт, по которому обязывался выплачивать ей ренту в тысячу двести ливров, пока она будет его любить. Она легкомысленно бросила его и связалась с молодым человеком. Тот знал о контракте и решил во что бы то ни стало восстановить его. Подстрекаемая любовником, девица потребовала у д’Арнонкура денег, не выплаченных ей после разрыва, предъявив ему составленное на гербовой бумаге свидетельство о том, что онд по-прежнему его любит.
620
626
627
629
630