— Чего тебе? — спросила она Максю.
— Я унесу дрова-то…
— Куды те, вахлаку! Унесу, говорит!
— Ей-богу, унесу.
— По-моему, чем говорить, взял бы да и нес!
Макся взял шесть поленьев из чужой кучки, за что его обругал дворник:
— Куда, куда понес? Не тебе назначено.
— Поди-ко, не все равно…
— Я тебе дам — не все равно. Сказано, погоди!
Макся понес дрова.
— Тебе говорят, брось!
— Молчи, мужик.
Дворник подошел к Максе и так ударил его по шее, что у него выпали дрова. Макся схватил дворника за бороду, и бог знает, что бы Макся сделал с дворником, если бы не вступились почтальоны.
— Дурак ты эдакой! Ведь он любимец почтмейстерской. Он с тобой может сделать все что захочет, — говорили ему почтальоны.
Утром на другой день почтмейстер долго кричал на Максю и велел арестовать его в конторе на целую неделю. Храбрости Максиной все дивились, а Марья Ильинишна по два вечера носила ему в контору разных кушаньев, секретно от своей семьи, хотя она была уже сосватана за какого-то сортировщика; да и после свадьбы всегда кланялась на его поклоны и спрашивала: «здоровы ли-с?» А это считалось признательностью, расположением дамы к мужчине, который свободно мог ей скосить глаза, а в темноте и обнять.
VIII
Макся прослужил в почте уже два месяца и изучил вполне все почтовое общество. Это общество, населяющее дворню в числе восьмидесяти человек, он и его товарищи разделяли на три части: аристократию, мелкую шушеру и чернь. Аристократию составляли почтмейстер с помощником, письмоводитель и контролер; мелкую шушеру составляли сортировщики и почтальоны, а чернь — сторожа с кучерами и кухарками. С виду казалось, что все общество не гнушалось друг другом, но на деле выходило такое же различие чинов и должностей, как и везде. Почтмейстер гостил у чиновных и чиновных же приглашал к себе и никогда не заглядывал в обиталище сортировщиков и почтальонов, и если случалось ему бывать у старшого или у сортировщика денежной корреспонденции, то это считалось предметом особенной милости с его стороны и давало повод к толкам, пересудам и зависти всей дворни: человек возвышался в мнении всей дворни, и ему завидовали. После одного посещения почтмейстера к такому человеку с ним уже зналась остальная аристократия, и он сам причислял себя к аристократии, отдаляясь больше и больше от меньшей братии. Остальная аристократия редко заглядывала к сортировщикам, и то разве вроде милости, как то: на именины, крестины и похороны,
Смотря на аристократию, церемонились и сортировщика с почтальонами, но уже не так. Они происходили большею частию из почтальонов, и как они ни старались переделать себя по-чиновнически, все выходило как-то смешно; и после того как над ними стали издеваться почтальоны, они переставали важничать, но хотя дома и играли с ними в бабки, в карты и ходили в гости к ним, все-таки на службе вели себя с достоинством, желая показать, что они выше почтальонов. Почтальоны, такие люди, которым трудно выползти из своего звания, ненавидели дворню выше их, и хотя оказывали им почтение на службе, но под пьяную руку ругали их, и предметом их разговоров было то, что случилось сегодня в дворне у лиц старше их. Каждая неловкость, каждая ошибка и каждая глупость, сделанная теми, ими осмеивалась громко и ставилась им в вину.
— Все это дрянь, — говорил Лукин Максе. — Ты не смотри, что они голову задирают кверху да руки засовывают в карманы, — дурачье набитое. Заставь ты их сочинить бумагу — никак не сумеют. Возьми нашего старшого, он едва-едва по графкам пишет.
— Зачем же нас-то так мучат?
— Оттого, что почтальон здесь рабочий, на нем выезжают.
— Зачем же ему почту доверяют?
— Надо же соблюсти какую-нибудь форму. Видишь, интерес и вещи по казне идут, — сделали почтальона для того, чтобы они доставляли всю почту к месту. Знают, что почтальон все равно что солдат, а солдата разве жалеют? То же и у нас. У нас бы, кажется, дружнее должно быть, потому что нам верят более интересов, но на нас и свои-то даже смотрят хуже, чем на солдат. Поживи, узнаешь. Смотря по мужчинам, также отличаются и почтовые барыни: но здесь важничанье развито в высшей степени. Жена контролера терпеть не может жену старшого, говоря: «Мой муж чиновник, а это что! сегодня служит, а завтра в солдаты уйдет»; сортировщица говорит, что она не пара какой-нибудь почтальонке. А так как в дворне трудно обойтись без ссор, то каждая сортировщица всячески старается обругать почтальонку солдаткой и имеет на это такое право, что почтальонскую жалобу некому разбирать. Даже и между собой сортировщицы живут не очень ладно, постоянно ссорятся у печек, у дров и воды, которую возит на дворню ямщик, и подчас дерутся, но зато по вечерам сходятся все и толкуют о том, что им взбредет в голову. Почтальонки и дочери их также терпеть не могут сортировщиц и аристократок, и каждая из них старается как-нибудь сделать ей пакость. «Давно ли в люди-то попали! еще и важничают. Будь-ко у моего мужа или брата деньги, и я бы не хуже их зажила». Сортировщицы часто понукаются почтальонками, и так как почтальонки живут зажиточнее и проще сортировщиц, во-первых, потому, что почтальон приобретает в месяц до пятнадцати рублей, а сортировщик только семь, а во-вторых, они живут по-почтальонски, — то сортировщицы почти постоянно просят у них в долг то муки, то чего-нибудь. Почтальонки ни за что не пойдут кланяться сортировщицам: «голь поганая!» — говорят они; и если их рассердит хоть одна сортировщица, то ей не будет покою целый год; почтальонка обругает ее на всю дворню, как только может; наскажет всем, как она живет, выставит все ее закулисные тайны и чем-нибудь да будет досаждать ей: то кринку молока прольет на погребе, то говядину, лежащую на погребе, стравит кошкам или чужую вещь положит на место вещи сортировщицы, которая, не догадываясь, кто всему виной, попадается опять в другую неприятность.