— У меня целых четыре таких комнаты! И невероятно дешево даже для Речного квартала. Но мне эта квартира явно великовата. В конце месяца я отсюда съезжаю. Нет-нет, на этот стул не садись — у него вечно спинка отваливается. Садись лучше вот сюда.
— А сам-то ты чем занимаешься?
— Всякой ерундой. Кое-что пишу для католического ежемесячного журнала; вычитываю гранки для издательства «Рочой». В общем, пока мне хватает. А у тебя какие планы?
— Прежде всего нужно найти работу.
— Работу? Для чего это?
Итале показалось — возможно, несправедливо, — что вопрос Френина прозвучал неискренне.
— А для чего люди работают?
— В зависимости от того, какие люди.
— У меня в кармане двадцать два крунера. Вот такой я! Он чувствовал что и сам говорит неискренно. Впрочем, признаваться, что ты нищий, всегда непросто. Он встал и, побродив по обшарпанной комнате, выглянул в окно.
— Окна-то не мешало бы вымыть, — заметил он.
— А из дома тебе денежек не подкинут?
— Нет.
Френин был сыном богатого купца из Солария и тоже привык всегда иметь достаточно денег на карманные расходы. С другой стороны, он, в отличие от Итале, вполне умел вести «денежные» разговоры и спокойно мог, например, сказать, есть у него деньги или нет; это умение давало ему теперь существенное преимущество перед Итале, который в чем-то ином всегда умудрялся быть лучшим, как Френин ни старался превзойти его.
— Насколько я понимаю, твой отец был далеко не в восторге от твоего отъезда?
— Да уж.
— Так, может, он за австрияков?
— Ничуть.
— Значит, скандал в благородном семействе?
— Это совершенно неважно, Дживан.
— Ладно. Что ж, на двадцать два крунера недели две прожить можно. А что ты умеешь делать?
— То же, что и ты! Откуда мне знать, какая работа подвернется? — ответил Итале сердито, и Френин, довольный тем, что разозлил его, тут же расстался с маской холодного превосходства и с улыбкой сказал:
— Да ладно тебе! Все нормально. Жилье искать будешь или решил поселиться у своей брюквенной королевы?
— Не знаю… вряд ли… я там просто вещи оставил… Но сам оставаться не хочу.
— Почему же? Они ведь с тебя денег не возьмут.
— Не могу я там… — Итале только руками замахал. — Не успеешь проснуться, как тебя одевают, обувают… за завтраком прислуживают.
— А как ведет себя за завтраком молодая баронесса?
— Не знаю. Очень вежливо. Да нет… — Итале снова махнул рукой, — мне там не место!
Френин ухмыльнулся.
— Ладно, переезжай ко мне, если хочешь. Здесь, конечно, не особняк на улице Рочес и не поместье в Валь Малафрене, зато платишь всего пятнадцать крунеров в квартал. Какое-то время можно пожить и вместе.
— Спасибо тебе большое, Дживан! — сказал Итале, искренне ему благодарный и словно не замечая его насмешливого тона, чем весьма удивил Френина и в то же время совершенно его обезоружил.
Френин так и не сумел установить между ними тот барьер превосходства, которого ему, человеку завистливому, так недоставало. Хотя на самом деле барьер этот существовал между ними постоянно, и «перепрыгнуть» его Френину было не под силу: этот барьер создавали беспечная храбрость и врожденное благородство Итале, который никогда и никому не позволил бы себя унизить, как, впрочем, никогда и никому не позволил бы унизить и никого из своих друзей; он был довольно вспыльчив, зато отходчив и впоследствии зла ни на кого не держал; его дружба была простой и прочной. Но Френин хотел от Итале чего-то большего; он и сам не знал, чего именно от него хочет. Что хорошего в простой дружбе? Ему всегда хотелось до конца понять душу Итале, с первого взгляда казавшегося человеком совершенно безыскусным; понять ее и переделать по своему вкусу, подчинить своей воле; только это ему не удавалось никогда! И, возможно, только ради этого, не желая расставаться с Итале, Френин и решился тогда предложить друзьям свой план переезда в Красной.
— А с Кошатницей мы все уладим, — говорил он между тем. — Это ведь она тебе внизу встретилась. Между прочим, она требует, чтобы ее называли «госпожа Роза». Слушай, Итале, я здесь уже два месяца, но не заметил пока ничего особенного. Никакой революционной деятельности.
Итале осторожно присел на стул; три колченогих стула и стол составляли всю обстановку просторной комнаты.
— Ну, какая-нибудь организация непременно должна существовать! — сказал он убежденно.
— Я ее пока не обнаружил.
— Но в кафе «Иллирика»…
— В «Иллирике» одни старики да третьесортные поэты! И полно австрийских шпионов.
— Существуют, наконец, тайные общества…
— Существовали. И перестали существовать уже много лет назад. Разве что общество «Друзья Конституции» еще держится; на востоке в него вступило немало бывших военных, особенно в Кесене и Совене. Но только не здесь! Здесь вообще ничего нет. Если не считать «Амиктийи».
— Ну что ж, тогда все зависит от нас самих! Издательская деятельность… и все прочее, о чем мы говорили в Соларии.
— А толку-то? Издавать литературный ежемесячный журнал…
— Слушай, кто, в конце концов, выиграл пари насчет написанного пером?
— А кого посадили под домашний арест?
— Между прочим, революция 1789 года вспыхнула не случайно и отнюдь не в душах народных. Именно писатели…
— Ну хорошо, но у нас тут Руссо что-то не видно.
— Ты в этом уверен? Да и потом, у нас есть их работы — и Руссо, и Демулена, и других авторов, французских, английских, американских по крайней мере за последние сто лет! Отчего бы не воспользоваться ими? Ведь понятно, почему наше правительство так боится печатного слова! Слушай, я тут подобрал кое-какие недавние высказывания Генца — специально чтобы раззадорить себя. Вот, например, он говорит: «В качестве превентивной меры, дабы избежать появления в прессе оскорбительных заявлений в адрес властей предержащих, в течение нескольких ближайших лет я бы вообще ничего не печатал. И впоследствии, придерживаясь подобной установки, мы могли бы достаточно скоро вернуться к той Истине, что содержится в Слове Господнем».
— «К той Истине, что содержится в Слове Господнем», — повторил потрясенный Френин с глубочайшим отвращением.
Оба некоторое время молчали. Мнение главы австрийской имперской полиции, безусловно, звучало впечатляюще.
— Ну хорошо, — снова заговорил Френин, — предположим, что журнал — вещь стоящая. Но, во-первых, откуда у нас возьмутся на него деньги и, во-вторых, кто осмелится его печатать?
— Для того мы сюда и явились, чтобы это выяснить.
— Хорошо, тогда пошли. Я тебя кое с кем познакомлю…
Итале вернулся в дом Палюдескаров часов в шесть вечера; весь день они с Френином провели в кафе «Иллирика», где, вопреки мрачным заявлениям Френина, по-прежнему собирались и еще лет двадцать пять намерены были собираться радикально настроенные представители всех слоев общества. Там они встретились и побеседовали со своим старым знакомым Вейескаром из Солария, с молодым темноволосым писателем Карантаем, уже известным своими рассказами, с двумя греческими беженцами, с хмельным и очень шумным поэтом, вещавшим о «своей возлюбленной, Свободе», а также с группой местных студентов. Основной темой беседы была Греция. Итале брел по улице Рочес и твердил себе, что если здесь ничего не удастся сделать, то он непременно отправится в Грецию, как лорд Байрон, — туда, в долины Марафона, где мятежники по-прежнему кладут свои головы на алтарь свободы. Он был чуть пьян от разговоров о Греции, от огромного количества крепкого кофе, от великолепных революционных планов и идей, так что настроение его ничуть не омрачилось, даже когда он вошел в вестибюль огромного чопорного дома Палюдескаров. Он взлетел по мраморной лестнице с таким видом, точно все здесь принадлежало ему, но, услышав звуки музыки, на мгновение остановился и прислушался: ему вдруг показалось, что Луиза играет специально для него.
— Это вы, господин Сорде? — спросила она, продолжая играть; этот рояль был столь же прекрасен, как и тот, что стоял внизу, — розовое дерево, позолота; вечерние лучи солнца, падая в продолговатые высокие окна, золотили волосы Луизы, музыка хрустальными каплями сочилась из-под ее длинных пальцев.