Галанцов вспомнил станового: «сликвидирую-с!» Вот оно!
— А вы, никак, тоже «с орлами»? — спросила «Венера», и такое острое, даже без насмешки, понимание чудилось в ее тоне, что Галанцов смущенно забормотал:
— Я… вы не подумайте… Я не… затем…
Красавица взмахнула густыми ресницами и простым, до ужаса понятным взглядом остановила слова, застрявшие и перешедшие в камень.
Ночь проходила без сна. В прорезь ставня мерцал туман рассвета. Истомленное, сытое долгожданными ласками тело Галанцова горело от укусов бесчисленных блох, кишевших в душной, смятой постели. Острота обнажения во тьме минула и в сердце шевелилось что-то непонятное еще, но беспокоящее, как приближающаяся зубная боль. И теперь, после буйных ласк, эта большая, нагая женщина с влажными глазами казалась ему бедным, обиженным ребенком. Сверлила душу «ликвидация» станового. И весь давешний разговор сейчас, в этой подстерегающей совесть бессонной полутьме, будил в душе что-то похожее на изжогу. Хотелось заплатать над изломанной, когда-то цельной и красивой душой женщины, драму которой он слышал сейчас, между ластами. Хотелось что-то сделать для нее большое, хорошее, излечивающее…
Галанцов досадливо мотнул головой, достал в полутьме свой бумажник и, вынув оттуда горсть бумажек, на ощупь не меньше ста рублей, сунул их в беспомощные пальцы притихшей «Венеры».
Ночь молчала. Блохи кусали. Женщина тихо всхлипывала.
Леонид Саянский
ДЕВЯТКА
Халявкин решил это не сразу.
Он боялся и ждал прихода ночей.
Когда оглушенное дневной трепкой тело вытягивалось под колючей тканью восьмирублевого одеяла, сон приходил не вдруг.
Скверные папиросы гнали его и обжигали рот до ощущения кислоты.
Ломило слегка в висках: за день тысячу раз повторенные в гроссбухе «нетто», «брутто» и транспорты давали себя знать.
Но зато только ночью забитая мысль бывала свободна до фантастики. Нездорово. Напряженно. Мучительно.
Они приходили тотчас же, эти проклятые вопросы…
Ушла незаметно молодость. Что сделано им за это время?
Жито ли? Думано ли? — Нет! Зато работано вдоволь.
— Но разве должность бухгалтера транспортной конторы в мелком городишке, — идеал достижимого за десять лет труда…
А сто рублей в месяц — деньги?
Было когда-то молодо на душе. И уходило в дымке неосознаваемого казавшееся далеким «жизненное завтра».
Лишения — сходили легко с огорченной минутной души.
И новый галстук, купленный двадцатого, тотчас после получки, давал дозу наслаждения. Интрижка с модисткой казалась не менее интересной флирта с американкой в ярком издали Монако. Кутежка вскладчину в дешевом ресторанчике давала на миг иллюзию привольной, богатой жизни. И красное № 18, бродившее в голове, делало этот вечер полным розовых надежд.
— Черт возьми! Чем мы хуже других… Не дураки же мы! Учились чему-нибудь! Неужели не пробьем себе дорогу… Неужели не займем те места, которые так хочется занять… За будущее!! За успех!!
И насмешливо звенели липко-захватанные стаканы.
Из них столько пили за будущее!
Это началось с того проклятого вечера, когда глупая девчонка, дочь важного лица, облила его презрительным взглядом за его же собственный последний полтинник… На этой великосветской для провинции лотерее ей, дочери губернатора, — не клали менее трешки…
Казалось бы, пустяк… И думать о глупости не стоит… А вот поди же…
С тех пор и поползли по ночам проклятые мысли…
…Уже не так выносливо тело. И по утрам скверно во рту и несвежо в затылке. И ждут пыльные, равнодушные гроссбухи, съевшие не одну маленькую жизнь… Вот и пришло оно… Это «завтра»… И больше уже нет ничего впереди. Теперь вся жизнь одно — «сегодня»…
— Но ведь это ужас!! Где же выход? Или покорно сохнуть?.. Хоть миг бы… Нет, мало… Хоть две-три недели пожить свободно и… обеспеченно… Не завися ни от чего.
Достать бы денег… Одеться шикарно… Плюнуть в гроссбух и уехать куда-нибудь… Сбросить старого Халявкина.
Встретить интересную, шикарную женщину… Закружить ее, завоевать свободно бросаемыми деньгами…
О! Он понимает теперь соль дикой купеческой выходки: какое наслаждение закурить дорогую сигару сторублевкой от свечки!
— Отомстить деньгами. Хоть диким жестом вырваться из-под их кошмарного гнета…
Иногда доходило до галлюцинаций.
Что-то безликое и мощное душило Халявкина. Все тело наполнялось болью разбитости и ненужности… И охватывала, вдруг ужасавшая душу, тупая безнадежность… И вдруг ставало ясным и понятным, что эту свинцовую жуть бесцельности существования можно заглушить только шелестом ассигнаций. Собственных. В толстой, толстой пачке! Мять эту пачку… Взвешивать… Считать… И безумно наслаждаться открывающимися в трепете бумажек, близкими к яви возможностями!..
Денег… Денег… Хоть найти, что ли… Или чудо бы какое- нибудь хоть случилось…
И так шли дни и ночи. И маниакальной становилась жажда денег. Крупных. Могучих. Свободных. Прекрасных…
Надо достать… Или… даже жутко, что «или»…
…Чаще болела голова. И пестрели ошибки в нетто и брутто.
Эта книжечка выглядела так «кухаристо» среди прекрасно изданных новинок, там, за тысячным стеклом витрины…
— «Как удачно играть в шмен де-фер». Даже русскими буквами.
Но сколько в ней примеров… Таких легких, простых разрешений вопроса…
Она промелькнула в памяти Халявкина, когда шумно сорвали банк у соседа и метка переходила к нему. И хотя все было обдумано сто раз, — он струсил. Засвинцовели руки. Холодок вступил в желудок.
И на миг задержалось дыхание.
— Вот оно!.. Или все, или… ничего и позор.
Закусив губу, чтобы не прыгала челюсть, Халявкин быстро незаметно вытащил из-под стола подобранную ранее колоду.
Мелькнула мысль: «Заметят, — брошу карты и смешаю…»
Но никто не заметил. Делают заказы.
Фу, черт, какая глупость… Уж теперь самое опасное прошло, и верный выигрыш впереди, а сердце… как молоток. И лицо красное.
Сторублевка, все жалованье, в банке.
Вам. Мне. И трепещет в руке девятка при фигуре. Удвоен банк. Отлегло на душе. Теперь никто не заметит… А свои деньги он уже вернул…
Захотелось смело взглянуть на всех. Захотелось дерзко сошкольничать — крикнуть:
— Ну, куда вы суетесь играть со мной! Ведь обыграю!
Поймут ли? Но вступал в права разум, и порой начинали трястись руки.
Восемь карт подряд убил. Снял две с половиной тысячи и потный отошел. И что-то удивлялось в душе.
— И только-то? Всего и дела-то — пустяк, а вон какие деньги…
Но уже хотелось иметь пачку еще больше.
Лесоторговец Шенкман, изжитый брюнет, столичный гость, цедил сквозь зубы, тысячу проиграв:
— Н-ну и иг-грок! Ему талия попала, а он снимает после каждой девятки…
Так-то оно так… Но… вон рубаху крахмальную хоть выжми. До того волновался… Самое благоразумное — это уйти теперь… А завтра же в отпуск…
А ведь взбудоражил его Шенкман. Игра продолжается. Не играющие клубские гости, полупьяные, в дрянненьком зальце нелепо по паркету шаркают. Шаконь разделывают. Как-то бедно, убого все выглядит. Или это оттого, что три без малого тысячи в кармане увесисто лежат?
А мог бы и больше взять. Впрочем…
Во второй раз легче… Господи! Прости меня за мошенничество, но Ты знаешь ведь… А потом век замаливать буду и карты не возьму в руки…
Аммиаком пропитана заплеванная уборная.
Пришлось спрятаться в кабинке. Удалось достать со стола колоду.
Накладывает. И проверяет. Шепчет:
— Первая и третья — вам… вторая и четвертая мне… «Жир» тем и комплект себе… На девять ударов.
Сунул в карман и тихонько вышел, ни на кого не глядя.