Пристроился опять к столу зеленому; и за бумажником лезучи, мелко и жалобно под полой перекрестился:
— Спаси и помоги Твоею Благодатию.
Игра крупнее стала. Вот и опять подменить удалось. Загорячились все. Давно играют. Устали вниманием.
…Растет банк у Халявкина. За десять тысяч перевалило.
— По банку, — цедит Шенкман, на вид хладнокровно.
— Это вам, это мне; это… Что? Что? Как? Постойте! Почему же!!
— Д-девять, — нагло смеется купчишка…
Безумие на миг охватило. Захотелось на всю игрецкую заорать:
— Стойте!! Это ошибка!! Я не так хотел!! Я не игр…
— Ну, а позор? — стукнул по одуревшим мозгам холодный разум.
Карты с трудом вытащили из рук отупевшего Халявкина.
Дальше метал лесоторговец. Далее накладка осталась правильной. И Шенкман взял тридцать тысяч.
А у Халявкина ничего не осталось после попытки отбить хоть немного…
Поздно ночью приехали в «заведение». Все пьяные. Шенкман праздновал выигрыш. Халявкин, пьяный окончательно, по временам как бы опоминался и жалобно кричал сквозь пьяные слезы:
— Ни в чем, ни в чем не везет! Ни в чем!! Ни в чем!!
Но никто не мог понять его.
Леонид Саянский
СТАРАТЕЛИ
Ивану Кривых и Маметке Бритолобому круто пришлось.
Не то что бы они тайги не знали. Слава Богу, не первый год старательствуют! И место, куда «золотá» новые искать идут, хорошо знакомо и все приметы помнили они отчетливо. Но только не везло им как-то!
Во-первых, путь их большей частью своей по «мертвой тайге» лежал. Ну, а известно, — в мертвой тайге, — где на сотни верст тянутся худосочные сосны и нету воды на поверхности режущей ноги камнями почвы, — ни птице, ни зверю — «не вод». Все равно, что пустыня.
И с чего бы это? Полосой лежит эта неживая тайга, отроги Становых гор пересекая. Выйдешь из «гиблой» полосы, — вокруг жизнь кипит!
Обратно версты на две зайдешь, — мертвынь одна молчаливая…
Потому это, однако, что вода в этих местах глубоко под землей ушла. Нет ни ключей, ни болотин. Одни сухие «увалы» каменистые!
— Мудреная она, тайга-то! Знать ее, тоже, надобно!
И вот как, значит, огибать мертвую полосу у торопившихся на работу прибыльную «хищников» охоты не было, — решили они прямиком по ней пройти. Рассчитали, что «припасу», ими с собой взятого, на дорогу хватить Конечно, кроме того, что с собой они, от жилых мест уходя, захватили, берданки за спинами есть. А как придут они на намеченное ими место золотоносное, — «промышлять», — охотиться начнут. Там вольная тайга, веселая! Воды и дичины всякой — «уйма»!
И на патроны и ружья рассчитывая, еды дорогой не жалели.
Здоровые оба парни были. В Иване Кривых одного чистого весу семь пудов. Да и черкес-то тоже под хорошую лесину вымахал!
И на двадцатый день ходу у них уж мука на донышке куля оставалась только. И остальной «припас» весь поели.
К тому же всего день ходу до Тоболкинской пади им оставался. А там у них и балагашек построен с прошлого еще лета. И сушеные грибы там запасены в погребушке. Не первый год на этих местах «старательствуют»…
И надобно было такому случиться, — залегла им поперек ходу ихнему речушка лесная. В другое-то время они и смотреть на нее не стали бы. Всего-навсего по пояс и шириной-то не боле пяти сажен. Но как пора была июньская и снега на горных узлах таят начали, — то и раздуло речонку в реку целу. Глубокая стала. И камень дай Бог на ту сторону докинуть. Быстрина же в глазах рябит. И шорох идет звонкий; это значит, камни по дну реки течением катит.
— Вот-те и пришли! И близок локоть — Тобол кина падь, а не укусишь — не пройдешь.
С огорчения даже плюнули «золотнички», к берегу подойдя и на бешеную воду волками посматривая.
Решили обождать. Кривых за это стоял, воды сызмальства побаивавшийся, и Мамета уговорил. Построили «балагашек» и спать полегли.
Но через день нетерпеливый и горячий Мамет заскулил:
— Зачим сыдеть будим? Зачим? Давай плавать станым!..
— А ну-ка плавни! — Кривых усмехнулся, на реку указывая.
— Зачим так плавать? «Шик» нада строить… — объяснил Маметка.
— Ишь ты! «Шик», говоришь? — заинтересовался Иван. — А насколько нас снесет с твоим саликом? Одначе до Байкальского моря?
— Нэт! — на своем Мамет стоял.
Оно конечно, и Ивану Кривых ничего веселого тут не было, — у моря погоды ждать, да опять же — «рисковое» дело… А ну, как перевéрнет!..
Долго ходили оба «хищника» по бережкам. Всматривались в изгибы. Оценивали и прикидывали, — как и что: и где переправу «ладить» и как править гребями…
А через день еще ознакомившийся с рекою Иван сам первый за топор схватился.
И Маметка за ним тоже. Со стонущим скрипом и мягким потрескиваньем ломких ветвей склонялись на низкие кустарники молодые кедры, подрубленные у самого комля. Гулко звенели топоры, умело обчищая ненадобные ветви. Плелись «вицы» из бересты.
Два дня готовили материал, а на третий к реке стащили и за вязку плота-салика принялись.
Хороший вышел плот. Легкий!
Подъемность его на привязи у берега испробовали. Пудов на двадцать камней навалили. Маметка под водой палец себе камнем упавшим до слез расшиб. Держится плот. Что твой крейсер! Хоть до самого Байкала плыви!
Начали примеряться, — нагружать. Сложили по первости весь золотопромывный скарб. Вашгерд[7]. Щетки. Насосы. Противни, жаровни и прочие «причиндалы». Решил сперва один Маметка сплыть, для пробы.
Гребь большую с краю приладил: пускай!
Завертелся плот, как в хороводе; так сам вокруг себя и «шнырит»! Сносит здорово, это правда, но без этого уж нельзя, потому: одно слово — «быстреть»!
Молодцом управился Маметка! Чистый моряк, ей-ей! И снесло всего с полверсты.
Скачет по тому берегу, гогочет, орет.
А сам голый, коричневый и блестящий.
Потом, все выгрузив, обратно плот завел, повыше того места, где Иван Кривых дожидался, и во второй раз проплыл благополучно. Зубы скалит. Довольнешенек!
Повеселел и Иван. Стали честь честью грузиться. Все до последнего на плот склали.
А погрузившись, у гребей стали и в третий раз через быстрину поплыли.
Сначала все ладно шло. Уж самую-то «стремнину» переплыли и легче с течением бороться стало. Да вдруг и налетел плот на «шиверу». Заскрежетала галька мелкая под днищем.
Засел было шик на огрудке каменистом. Стали его спихивать ребятишки. Приналег Иван Кривых на гребь и тут-то и подгадила ему сила его несуразная.
Сорвался неожиданно плот с огрудка и понесся. Да так скоро, что мигнуть молодцы не успели, как на черный зуб- камень краем с маху наехали. На беду, одна гребь от толчка пополам…
Не опомнились, а уже весь плот вверх пузом лег. Под самым почти берегом… Сами-то уцелели как-то, а вот что на плоту было, все на двухсаженной «глыби» к рыбам ушло. И мука. И припас. И одежа. А главное — ружья, да патроны и весь инструмент вострый…
— Вишь ты как… — озадаченно вымолвил долго молчавший Иван. И бессмысленно на ржавую от сошедшей полой воды траву сел грузно.
Сквозь холщовые порты его пробирала сырость, но он ничего не ощущал. И тупо повторял:
— Так… во как… значит… «У праздничку» себе сделали…
И вдруг внезапно вскинулся на тоже ошалелого Мамета:
— Ты!! Все ты!! Морда кривоносая!! Из-за тебя, из-за гадины, все вышло!.. Чо теперя делать будем? А?! Отвечай!! — бешено гаркнул, за горло Маметку хватая.
Черкес, как неживой, болтнулся в мощных лапах мужика и кулем наземь шлепнулся.
— Ну, бей… Убивай… Кушать нету… Добыть нету… Все одна помирай… — глухо лепетал он, скрыв лицо ладонями.
Как ушибло Ивана. Постоял окаменело столбом.
И с диким, звериным ревом-рыданьем упал ничком на землю.
Катался, выл и скреб траву пальцами…
Ревел. Бессмысленно и упрямо. Этим воем протестуя против слепой и безжалостной голодной смерти, призраком вставшей в тенях молчаливого орешника.