А у Али перед глазами Витенька на костылях, Осип в корсете, Пашутка, никогда не узнающий отца, эта повесившаяся Джульетта в морге, и сегодняшние двое — муж и жена, — в трибунале… И ведь не фашисты, а свои, свои! Вот так работка ей досталась от войны! Ничего себе, ворошить бумажками. Изнанка, страшная изнанка войны.
47
— Вставай, дочка, — тронул солдат Алю за плечо. — Умойся да поешь, я тебе завтрак принес, чего бечь по холоду, талоны ты свои вон на столе бросила, простота-душа.
Аля вскочила, умылась в сенях ледяной водой, достала из своего баульчика полотенце, расческу. Все, ночь прошла, а с нею и страхи, осталась ясность, где и что она будет делать.
Принялась есть из солдатского котелка кашу, запивая чаем. Дверь резко распахнулась, вошли бригвоенюрист и Шароев, оба явно чем-то недовольны.
— Слушайте, нельзя же так менять людей, — это ж не проходной двор… — бурчал бригвоенюрист.
— Дадим вам человека сейчас же, — заверял Шароев, не глядя на вставшую при их появлении Алю.
— Вот этого своего человека и отдайте в дивизию.
— Не могу, товарищ бригвоенюрист, не годится для передовой. Приказ прокурора фронта, товарищ бригвоенюрист.
— Заладил… я и без тебя знаю, что бригвоенюрист, потому и подчиняюсь приказу.
Шароев кинулся к двери, крикнул:
— Капитан Кодру! Мила!
Первой вошла Мила, кивнула Але виновато, глаза красные, заплаканные. Да о ком же это речь? Кого на передовую? Милу сюда переводят, она не хочет, вот и плакала. Да ведь ее на Алино место! Неужели о ней, Але, речь? Неужели на фронт, настоящий?!
За Милой шагнул в комнату кряжистый, средних лет капитан. Шапка надвинута на самые брови, глаза быстрые, вмиг всех обежали и уперлись прямо в Алю.
— Эта?
— Она, другой все равно нет, — вздохнул Шароев.
— Слабовата, но взгляд держит, — усмехнулся капитан, не разжимая полных губ.
— Ну, кончайте, — сердито буркнул бригвоенюрист. — Счастливо, Аля, подушку забирай, тебе подарена. — И вышел за перегородку, добрый слон. За ним втиснулся и капитан. Аля присела к столу Совича, взяла его карандаш и машинально нарисовала на картоне, покрывающем крестьянский стол, совенка: в очках, с клювиком, получилось очень похоже на Совича. Рядом разместился большой неуклюжий слон, сильно смахивающий на бригвоенюриста…
Шароев, все еще стоявший в комнате, глянул на совенка, на слона, улыбнулся:
— Ты бы у нас стенгазеты делала веселые… — И спохватился: — Тебя назначают секретарем прокурора стрелковой дивизии, капитана Кодру, сейчас и отправишься с ним.
Выйдя от бригвоенюриста, прокурор дивизии хмуро кивнул Але, она взяла свой баульчик:
— До свиданья!
— А подушку? — спохватился солдат.
— Что я, маленькая? — и даже вспыхнула, представив, как тащится в обнимку с подушкой в цветной наволочке.
…Долго ехали в кузове полуторки. Капитан молчал. Але хотелось спросить, что случилось с тем, кто до нее был секретарем прокурора дивизии. Но вопрос ей самой казался глупым: наверняка того человека убили. Мужчина это был или женщина?
Вдруг кто-то крикнул: «Воздух!»
Машина встала, капитан перепрыгнул за борт, Аля с баульчиком в руках — следом. Где-то глухо ухнуло, и Алю вдруг понесло, затолкало вбок, не удержаться… Поймал ее капитан, придержал твердой рукой, сказал неодобрительно:
— Пушинка.
Шофер долго возился с мотором, было холодно, темнело.
Посыпал снег, густо покрывая мелколесье, голое, сиротливое. Казалось, этот день никогда не кончится. Наконец поехали. Тряслись опять в кузове, при посадке Аля разглядела: сиденье у шофера было уполовинено, видать, побывал в переделках.
Совсем темно, ночь облачная. Где они? Машина остановилась.
— Приехали, — вздохнул капитан и помог Але в темноте слезть с машины. Она даже «спасибо» не выговорила, так замерзла.
Вслед за прокурором дивизии она вошла в землянку. Он зажег фитиль в гильзе снаряда на поставленном на попа ящике, снял шинель и шапку. Круглая голова обрита наголо, лоб низкий, широкий, надбровные дуги выпирают, а на них крыльями — темные брови. Между небольших темных глаз короткий нос, а рот широкий, полногубый.
По Ломброзо, этот Кодру не прокурор, а самый что ни на есть преступный тип человека.
— Садись, секретарь, поешь, — и он достал из угла нар сидор. Опять хлеб, консервы… сытно, без забот. Аля даже улыбнулась.
— Ты ложись, отдыхай, ночь же, а я пойду обстановку выясню в штабе дивизии, тут недалеко.
Гильза давала порядочно света, и Аля, оставшись одна, решила наконец-то глянуть, как поживает ее рука. Закатала рукав гимнастерки повыше — размотала бинт, а накладка с лекарством сама отвалилась. Раны как не бывало! Только блестящий рубец, неровный, что-то вроде восьмерки.