— Что случилось? — шепотом спросила Вера у стоявшей в дверях старухи.
— Ай не видишь, отхаживают, из петли вынули, — громко ответила бабка. Хлопотавшая над парнем женщина обернулась, и Вера узнала Феню. Она сказала совсем тихо:
— Лишних тут много.
Вера своей властью выпроводила всех из дома, двум паренькам велела никого не подпускать к окнам, а ребятишек послала за фельдшером. Вдвоем с Феней они уложили позеленевшего самоубийцу на кровать, а его мать, точно очнувшись, вдруг засуетилась, растопила печь, подтерла пол. Когда пришел фельдшер, Феня увела Веру к себе.
— Солнце село, пора ужинать. — И принесла из погреба кринку молока, достала краюху хлеба, соль и, ради гостьи, туесочек с медом. Прибежали ее сыновья, белоголовые погодки, чинно поздоровались и, приняв от матери по ломтю хлеба, намазанного медом, стали есть, шумно прихлебывая молоко.
Вера каждый раз поражалась, до чего же сыновья непохожи на мать, и называла их одуванчиками.
— Оба в Степана, он у меня белый, да нежный, а я как чугунок, — посмеивалась Феня.
Наевшись, мальчишки ушли в спаленку и вскоре притихли.
— Уснули, — сказала Феня, заглянув к ним. — Намаялись, навоевались сегодня, небось, Берлин штурмовали. В меня воители, Степа смирный.
— Где он сейчас, что пишет?
— Гостей принимаешь, председательша?
Феня и Вера разом обернулись. В дверях стояла высокая, закутанная в шаль женщина.
— А, Татьяна, — узнала гостью Феня. — Садись вечерять с нами.
— Я уже, спасибочка. С делом я к тебе.
— С делом так с делом. Говори, коли есть чего.
— Ты велела завтра в луга за сеном, так? Вот и прошу, не гоняй меня.
— А как же?
— Может, потерпит дело пару деньков? А там праздники, все она, сердешная, вздохнет…
— Эх, Татьяна, да разве я не понимаю? А раз тебе, то и всем. Чем другие хуже? Так без сена в зиму и останемся. Не проси.
Женщина постояла, повздыхала, но больше не просила, ушла молча.
Феня пригорюнилась:
— Разве она за себя просила? За коровушку свою. Детей полно, а кормилица — коровушка. И пашем, и сено возим на коровах. Татьяне, людям тяжко, а мне, Веруня, тяжельше всех. Кругом беда да горе, а ты думай, как выйти из него, командуй, требуй… И лаской и таской приходится. А тут свой дом, Степа под пулями, а я ж баба, сердце-то жалостливое, не по работе.
Феня зажгла маленькую керосиновую лампочку и стала готовить постель.
— Я с тобой лягу, можно? — попросила Вера.
— Ложись. — Феня сбросила платье и, сидя на краю постели, переплетала коричневую свою косу. Вера залюбовалась смуглыми ее плечами, округлой шеей. Феня вся налитая, крепкая, сильная. Вдруг лицо ее дрогнуло, и из карих глаз покатились крупные слезы, медленно сползая по щекам к крутому подбородку.
— Мы-то выдюжим, а они там полягут.
— Феня, милая, не надо.
— Страсть как стосковалась о Степе. А может, жду его, убиваюсь, а он другую приглядел. И так бывает.
Феня задула лампу и легла. Потом сказала строго:
— А ждать нужно, без этого никак нельзя.
Вере стало жаль ее до слез, но она не знала, как утешить подругу. Вспомнила о сегодняшнем происшествии, решила поговорить об этом несчастном пареньке, но Феня крепко спала.
Когда Вера проснулась, Фени уже не было. На столе в чугунке горячая картошка. Поев, Вера пошла в правление колхоза. Девушка-счетовод взяла у Веры список нужных следователю людей, да так и ахнула:
— Пропал теперь Митька, не зря вешался, бедняга!
— Какой Митька? — заглянула Вера в свой список через ее плечо.
— А вот: Стегачев Д. К.
— Так это же заведующий пунктом Заготзерно.
— Я и говорю, Д. Стегачев, кладовщик и есть наш Митька, Дмитрий.
— Кладовщик? Не может быть, он же совсем мальчик.
— В том и дело.
Вера приказала немедленно разыскать председателя. Феня прибежала сердитая, брови сведены, губы поджаты.
— Ты Митяшку не трожь, — придвинувшись к Вере, прошипела она. — Я тебе за него залог дам, поручимся всем колхозом, дай опомниться малому.
— Феня, ну что это ты, — укоризненно остановила ее Вера.
— Да ведь он чист, на глазах вырос, — обмякнув, загоревала Феня. — У нас и старики не упомнят, чтобы кто на себя руки наложил. Разберись, Христа ради, ты девка с головой. Все его жалеют.
Это подтвердилось немедленно. Люди шли и шли «записываться в свидетели» и в один голос хвалили Митьку: правдив, смирен, весь на виду. А мать твердила сквозь слезы:
— Неповинен он, неповинен. Отец узнает, что это будет!