— А пальто? — вдруг всполошилась Анюта.
— Вот и разбери их, — развел руками Федоренко. — Ну, давай.
— Может, не надо в милицию, — натягивая на присмиревшего мужа пальто, просительно посмотрела в глаза милиционера Анюта.
— Надо, — отрезал Федоренко. — Проспится у нас, может, что путное надумает. Пошли, буян.
Анюта, плача, унесла узлы, но скоро вернулась с горячим чайником и теплыми лепешками.
— Устала ведь, Вера Сергеевна, садись ужинать. — Анюта совершенно уже успокоилась, даже волосы успела привести в порядок.
Вера согрелась от чая, разомлела. Анюта собрала посуду и, осмотревшись, попеняла:
— Мой-то меня бьет, а все ж семья. А ты ровно холостячка живешь. Давай буду тебе готовить, хоть поешь вовремя.
— Спасибо, только вовремя у меня все равно не получится.
…После праздников Вера закончила дело Окши. Все формальности были позади, а Окша все не мог успокоиться, плакал и был от этого омерзителен, этакий детина в слезах! Лучинников обозлился:
— Перестаньте ныть, вам же все теперь ясно.
— А вы не лезьте, мой следователь Иванова, — огрызнулся Окша.
Лучинников расхохотался:
— Вера Сергеевна, это он для вас слезы льет, дипломат!
— Все, идите, — сказала она Окше, но он не уходил.
— Что меня ждет?
Ей надоело его утешать, и она сухо сказала:
— Суд.
Окша вышел, сутулясь и всхлипывая, и Вера сейчас же пожалела о своей резкости. Лучинников понимающе посмотрел на нее.
— Жалко стало? На всех жалости не хватит, нужна справедливость.
Как-то утром в кабинет вбежала Шура и с таинственным видом прошептала:
— Верочка, только посмотри, — и протянула несколько листков, скрепленных нитками. На верхнем значилось: отдельное требование. Шура терпеливо ждала, пока Вера не дочитала последний листок.
— Вот и угадай людей, такая ласковая, обходительная — и предательница, — ахала Шура.
— Не торопись, — остановила ее Вера. — Надо все выяснить.
В отдельном требовании просили установить факты из жизни Лидии Усковой. Она работала медсестрой в тюрьме при немцах, а Смирнова там же врачом. Смирнову Вера решила допросить после всех. Вскоре явился и первый свидетель, инструктор райкома партии, пожилой одноглазый мужчина.
— Ускову помню, скверная бабенка. Любовница коменданта тюрьмы. Любила на допросах бывать. Сидит в уголке и слушает.
— А вы как в тюрьму попали?
— Выдал один подлец партизанскую явку, нас и прикрыли.
— А о Смирновой что можете сказать?
— Смирнова была главной силой.
Вере стало не по себе, с трудом спросила:
— Где?
— А вот слушайте. У немцев она осталась из-за отца, умирал старик. Похоронила его, а немцы уже узнали, что и отец, и она судебно-медицинские эксперты. Предложили ей работу в тюрьме, сначала отказалась, а погодя и согласилась. И помогала нам крепко.
— Как же? — оживилась Вера.
— Отправляла арестованных партизан в тифозные бараки, а там уж другие, либо мертвого за сбежавшего объявят, либо просто побег устроят. В Смирновой вся сила была, только бы в тифозный отправила, а там нетрудно.
— Что вы еще можете сказать?
— А ничего. Смирнову мы все защитим, а ту, фрау, жалеть нечего.
Остальные свидетели поддержали одноглазого инструктора.
Тогда Вера вызвала Смирнову. Достав свой кисетик и скручивая козью ножку, Смирнова неторопливо говорила:
— Трудно сказать что-то определенное об Усковой. Она… и плохая и хорошая. Молодая, жизнерадостная, а комендант красивый, умел ухаживать. Летом цветы, прогулки, зимой снежки, катание на тройке. На допросах она бывала. Что ее там привлекало? Говорила, что никогда бы не вынесла мучений на допросах, искала себе оправдания, конечно. И в то же время она знала, что я отправляла здоровых людей в тифозный барак, и знала, кого, но молчала же! Часто приходила ко мне, говорила, что любит этого немца, коменданта тюрьмы, плакала.
— А вы как же стали тюремным врачом? — слукавив, будто не знает, спросила Вера.
— И просто и сложно. Женщина-эксперт, видимо, поразила немцев. Раз имею дело с трупами, то достаточно жестока, вот и предложили. Я отказалась. Через некоторое время ко мне на прием пришла хворая бабуся и отблагодарила пирожком. Старушка слабая, самой бы поддержаться, я и не взяла пирожок, а она говорит, велено отдать, не простой пирожок, и ушла. Разломила я этот пирожок, а в нем записка: «Соглашайтесь в тюрьму — Карпов». Карпов до войны был директором совхоза, хорошо его знала. Раз нужно своим… А больная эта бабуся так и лечилась у меня, связной с партизанами была, такая славная.