Климов не упорствовал. Угрюмо приказал Вере писать постановление об освобождении женщин.
— А Митька? — всполошилась Феня.
— Не могу, сумма недостачи предполагает… — начал было Климов.
— Возьмешь на поруки? — спросил Хлебников Феню.
— Да конечно же, он же дите, хоть залог дам, свою коровенку, если так надо.
— Сколько же в тебе материнской щедрости, — улыбнулся Хлебников Фене. — Выпускай, прокурор, парнишку, от нее он не сбежит.
— Под вашу ответственность, — буркнул Климов.
— Вали, я и есть ответственный.
Вера сама пошла в милицию освобождать Митьку и его защитниц. Ничего хорошего из этой встречи не вышло. Плачущие женщины проклинали свою долю, войну, прокуратуру… Митька посмотрел на Веру мельком, краешком залитого обидой и презрением глаза. Веру жег стыд. За себя, за прокурора. Было невыносимо сознавать свое неумение распутать дело. Чем для нее оно стало? Ну, освободили людей, а дальше? Тупик. И она решила сходить к Лучинникову. Он болел и отлеживался дома. В окнах квартиры Лучинниковых горел свет. Вера постучала.
— Кто пришел-то к нам! — всплеснула руками Зина. — Алеша, гляди. — Лучинников лежал на широкой кровати, прикрывшись тулупчиком.
— Свалило вот, — виновато поерошил он льняные волосы. Длинное лицо его пожелтело, глаза утратили веселый голубой блеск, на впалых висках капельки пота. Температура высокая, догадалась Вера, какие тут разговоры о деле. Поволнуется, и совсем плохо станет.
— Пришла проведать, может быть, врача из областной больницы вызвать?
— Чтобы услышать: давай попробуем еще одно пойло? Любят они опыты, взять бы да для пробы, на пару деньков, в тюрьму их, а? Ведь не понравится.
— А Смирнова была?
— Утешительница души и спасительница тела? Была, конечно. Да я перед нею виноват. Предупреждала: делай то-то и то-то, не делай того-то. Как в детской книжке, ну я, как ребенок, и сделал все наоборот.
Зина внесла самовар, расставила чашки, придвинула Вере варенье и, сложив руки под высокой грудью, села к столу.
— Люблю самовар, домовито так, по-русски, как при дедах, а ты, Верочка, бери побольше варенья, это мать из Вологды прислала с оказией, сама клюкву собирала, отборная, — угощала Зина, оглядываясь на детскую плетеную кроватку у печки. Там тихонько пискнул ребенок. Зина встала и взяла его на руки.
— Давай-ка ее сюда, все равно оба лежачие, — протянул руки Лучинников. — Вот мы какие! — любовно приподнял он девочку и поцеловал в мягкую щечку. Вера улыбнулась, но не ребенку, девочка была некрасивая, большеротая и безбровая, а той нежности, которой так и светилось измученное болезнью лицо Лучинникова.
— Ну, а о делах решили умолчать? Хворый, немощный, так?
— Какие там дела, ни одного стоящего, — отговорилась Вера.
— Это вы зря. За любым делом люди. Самый неважный для дела свидетель, вернувшись от нас, раз десять расскажет, как он отвечал, что было, даже как вы посмотрели. Ни одного слова не пропустит, критика самая строгая.
Убедившись, что дочка уснула, Лучинников положил ее на свою подушку, взял чашку, стал пить, продолжая начатый разговор.
— Быть следователем, пожалуй, самое нелегкое из всех юридических дел. Призвание — основа. Иначе ничего не выйдет. Взять хотя бы меня. Я же бухгалтером работал, финансист по образованию. Всю жизнь помнить буду, как вызвали меня к прокурору первый раз. Что, думаю, я наделал? Скверное это чувство, когда не знаешь, зачем тебя вызывают в такое учреждение. Оказывается, решили меня послать на ревизию в лесокомбинат. Не могу, говорю, у меня через неделю свадьба. Управишься, отвечают, поезжай, дело не терпит. А там затянулось, юлят, выворачиваются. Заело меня, и раскопал-таки их тайники. Чуть холостяком не остался. Родня у Зины строгая, хотели проучить. Легкое ли дело, к свадьбе все готово, а жениха нет! Зинуша заступилась. С тех пор пристрастился я к каверзным ревизиям. Тут райком комсомола и послал меня в юридическую школу. Зинуха моя в слезы, я с нею сокрушаюсь, а сам рад до чертиков. Два года переписывались с нею, как кавалер с барышней. Я парень не промах, знал, кого привораживал! — озорно подмигнул он.
— Не хуже тебя и другие сватались, — заметила Зина, наклоняясь и прижимая румяную щеку к взмокшему его лбу.
— В том и дело, что не хуже, а выбрала меня, — самодовольно засмеялся он и потрепал ее по округлому плечу. — А теперь вот мучаешься с хворым.
— Жар немного спал, мучитель, на поправку идет дело. — Зина вытерла ему лоб и наполнила опустевшие чашки.
Вере нравится уважительно-шутливое обращение Лучинниковых друг с другом. У них все прочно, обжито, начиная от широкой кровати и самовара и кончая их спокойно-уверенной любовью. В комнате чисто прибрано, пахнет мятой и яблоками, на Лучинникове свежая рубашка, а сама Зина в теплом платье, статная, подобранная и такая уютная. Уже поздно, и Вера неохотно прощается, так и не поговорив о деле.