— Кирилл, вы доброе чудовище! — растроганно благодарила она.
Он только качнул огненными вихрами, но с этого дня они подружились, даже в столовую ходили вместе. Там он свирепо рычал:
— Не борщ, а телячье пойло, а котлета? Это же подметка! — И все до крошки съедал.
Но помогал Вере редко, только когда она совсем в тупике оказывалась. Мосягин все обещал:
— Вот привыкнете, оглядитесь, и поведу вас в суд.
— За ручку, — ехидно заметил Кирилл.
— Кирюшу туда пускать нельзя, грубиян невозможный, сами видите, только раздразнит стороны и судей.
— Зато ты перед всеми танцуешь. А результат тот же. Лекарство есть лекарство, и нечего разбавлять его сахаром, только доза увеличится и лечение затянется.
— А тебе все с плеча рубить, дровосек!
Их перепалки забавляли Веру и подогревали доброе чувство к Кириллу. Мосягина она уже считала лентяем, но когда сказала об этом Одинцову, тот нахмурился.
— Зря торопитесь с оценками. Мосягин знаток процесса и редкостный оратор…
В это время вошел Мосягин и всплеснул ручками:
— Что я слышу? Хвалу себе!
— …Льет слова, как елей в душу святого.
— Кирюша, ты неисправим. Наказываю тебя судебным заседанием. Вот дельце, разберись — и в суд. — И выложил на стол двухтомное дело. Принимая его, Одинцов мрачно сказал:
— Месть добряка страшна.
Примерно через месяц, в дождливый июньский вечер, Вера сидела над делами. Посмотрев в окно, Кирилл заметил:
— Идти все равно надо. А вы что корпите? Славу зарабатываете?
Вера не ответила, он вышел. Вскоре дверь вновь скрипнула.
— Что, не решились идти под дождем? — Вера подняла голову и еле сдержала радостный крик. На пороге стоял Петя. Взять себя в руки оказалось более чем трудно, и, чтобы не выдать волнения, она молчала. Петя ничуть не изменился. Тот же длинноватый нос, глубоко сидящие зоркие глаза и светлая волна волос над чистым лбом.
— Здравствуй, Верок, — голос его прозвучал робко, приглушенно, так не похоже на прежнюю манеру говорить свободно и громко.
— Здравствуй.
— Мне бы поговорить с тобой… можно, я провожу тебя?
— Мне некуда идти.
Петя вздрогнул, опустил глаза.
— Смирнова сказала, что ты пожалела меня. Объясни.
— Не надо. Лучше оставить все как есть.
— Для кого?
— Для тебя… для нас обоих.
— Та-ак. — Он стоял у дверей, помахивая фуражкой, погодя надел ее на голову, сказал медленно, точно подытожил: — Ты похудела, одна в чужом городе, без квартиры.
Вера промолчала, да и что было говорить? Все правда.
— Понимаю, словами делу не поможешь. До свидания. — И вышел.
Вера прикрыла глаза рукой. Посидев так несколько времени, она опять принялась листать дело, но буквы прыгали перед глазами. Она встала, распахнула окно в ночную тьму. Потом обернулась. Дверь плотно притворена, тишина. Да был ли Петя? Или это ей пригрезилось от одиночества? Из окна шла душная влага, Вера пошарила в ящике стола Одинцова, нашла папиросы, хотела закурить, не оказалось спичек. Пошла к сторожихе. Старуха вязала при свете каганца чулок, еще не хватало лампочек, да и проводку не полностью отремонтировали. Вера прикурила и села возле сторожихи. Добрая жалостливая женщина, она каждый день сообщала Вере, в каком кабинете свободен диван, в прокуратуре всегда ночевал кто-нибудь из командированных.
— Измаялась ты, девонька, — вздохнула старуха, глянув на Веру слезящимися глазами. — Подыщу-ка тебе квартиру.
И подыскала, но не квартиру, а каморку с протекающей крышей. Вера была ей благодарна и за это, по крайней мере можно выспаться раздетой. Лето выдалось жаркое, душное, и Вера спала с открытым оконцем, а идти с работы было далеко, распотеется, да под умывальник. Однажды утром не смогла поднять голову, точно свинцом налило. Пощупала лоб — жар сильный. Заболела. Стало обидно, летом — и простыла! Два дня прометалась в жару, на третий пришла сторожиха прокуратуры узнать, почему не на работе, и подняла тревогу. Веру перевезли в больницу.