Долго-долго молчали, потом Вера спросила:
— А как же вы отыскали меня?
— У мачехи твоей побывал. Да и ее нашел не сразу, квартиру сменяла, страшно, говорит, было в той жить. Мачеха-то высохла, не то старушка, не то девочка. Сергей-то Иванович говорил, молодая она еще, а вот подкосило. Тебе письмо написать хотела, да побоялась.
— А вы как же? — шепнула Вера.
— Это ты насчет трибунала? Вместе нас закатали, заочно. В сорок втором какой указ вышел: в плен попал — предатель. Живым в руки не даваться. Может, если б гранатой не оглушило… А Бородицкий себя выгораживал. Небось в яме волчьей пересидел, примечали там эти ловушки. Разыщу и его, гляну ему в глаза, ох и гляну!
— В его собачьих глазах ничего не увидите, — вдруг сказал Петя. — Проморгается. Судить за клевету его надо.
— Судить его не станут, амнистия же была, — машинально заметила Вера.
— Верно, Петро. Не прощу я ему. Никогда. За себя, за Сергея. До смерти покоя не дам. Дети, внуки — все должны знать, что подлость даром не проходит.
Вера в темноте нашла руки Сампилова и, пряча лицо в теплые его ладони, заплакала.
— Поплачь, доченька, это ничего. Слезами душу облегчишь.
