Буфетчик собрал посуду, велел мальчику подать и опять вернулся к столу. Ткач, наливая чай, прислушался и слышит: повторяют через третье слово:
— Савва Морозов. Савву Морозова. Савве Морозову.
— «Эге! — подумал Анисимыч — ладно, я переоделся, а то не миновать бы мне ваших лап. Субъекты ясные!»
Ткач сидит и дремлет за столом. Один «субъект» подходит, подсел, спрашивает:
— Откуда, землячок?
— Из Лыкошина.
— В Москву что ль?
— В Москву.
— Та-ак!
— Поезд скоро.
— Скоро должен быть.
«Субъект» отошел и зевнул. Опять потихоньку заурчали голоса за тем столом:
— Савву Морозова, Саввой Морозовым. При Савве Морозове.
Второй «субъект» встал, промялся, подходит:
— В Москву, землячок?
— В Москву.
— За товаром?
— За товаром. К Коншину на фабрику.
— Та-ак!
— Скоро поезд што ли. Рано я приехал. Да и в сон клонит.
— Поезд скоро должен быть.
«Субъект» опять отошел к среднему столу. Жандарм и буфетчик посмотрели в сторону одинокого странника. Ткач постучал крышкой о чайник и закричал: — «мальчик, кипятку»…
«Субъекты» встали, Взяли фонари и, покачивая ими, вышли. Поднялся и жандарм, зевнув:
— Никак поезд подходит.
Он вышел вслед «субъектам» с фонарями. Анисимыч расплатился и тоже вышел на улицу. Поезда еще не слышно. Около станции понуро дремлют под веретьем извощичьи лошади.
Из дверей вокзала вышли двое с фонарями, поблескивая то белым, то зеленым светом. Огоньки быстро мелькнули и пропали в двери трактира, откуда вышел ткач. Он спрятался за лавочку. Снова, блестя то белым, то зеленым, из трактира показались два горящих глаза. Люди с фонарями почти бегом прошли в вокзал.
— Ну, этот волк меня намерен съесть с костями! — проворчал ткач и скорым шагом пошел прочь от вокзала; краем посада взял напрямик в лес: до Клюева пятнадцать верст лесной дороги. В лесу беглец остановился и вздохнул. Темная тишина; и ели, несмотря на мороз, струили нежный аромат смолы.
4. Москва
От Клюева трубу «Жеребчихи» видать — Глуховской мануфактуры Ивана Морозова, где раньше Анисимыч работал. Он обошел стороной фабрику и вышел на Владимирку. По шоссе обозы: «Посади, друг». — «Изволь, садись — в Москву идешь?» — «Да». — «Дела?» — «Жалобу подавать». — «Москва слезам не верит».
Мужик встал в Москве на Сенной площади у Рогожской заставы. Анисимыч поблагодарил его и пошел по Николо-Ямской улице к Яузе — там жил брат Луки — Петр Иванович в водовозах…
Утро было морозное. Галки обсели деревья бульваров, и можно было подумать, что на липах выросла крупная черная листва, — порою, словно осенью, буревой ветер рвал эти листья — галки летели шумной стаей — грелись. От подножья Швивой Горки ткач увидал Москву — средь дымов возносились башни и главы Кремля — вдали сияли новенькие главы Храма Спасителя. В гору, дребезжа и громыхая, запряженный четверкой кляч, разбегался коночный вагон. Кучер звонил в звонок, кричал, свистал, бил кнутовищем по железу передка вагона; клячи скакали; на первой справа лошади сидел верхом форейтор мальчик и стегал её кнутом. Ткач соблазнился, догнал вагон и взобрался наверх. Слез у Покровского бассейна. В ту пору воду по дворам развозили от бассейнов (уличный водопроводный кран, попросту говоря) на людях. Летом на двуколесных бочках, а зимою на сани ставили чан ведер на тридцать — кадка еще обмерзала, так что воз бывал впору и лошади.
Петр Иванович как раз впрягался у бассейна в сани с чаном, налитым водой. Он обрадовался, увидя Анисимыча, не столько знакомому человеку, а тому, что за разговором с Петром Анисимычем можно передохнуть. Внимательно, но безучастно он слушал про Морозовскую стачку, про стычки ткачей с рабочими и казаками, про аресты и только спросил:
— Ну, а брательник мой?
— Лука Иваныч ничего, попрежнему на Смирновской. Ну, а что у вас в Москве про нас слышно?
— Ничего не слышно…
— Как ничего?
— Да так…
— Та-ак! Петр Иваныч, у тебя деятелей нет знакомых?
— Это кто будет?
— Ну, вроде студентов.
— Хм! Ходят еще некоторые, шалями покрывшись, в шляпах — видал. А то больше все с золотыми пуговицами в шинели. А тебе зачем?
— Да, видишь, как до дела дошло — у нас никто толком не знает, куда ткнуться, кому прошение послать.