Он вернулся домой уже затемно. Дрожащий, мокрый и грязный. Шея ныла от подзатыльников, ноги еще не совсем отошли от «мертвой ноги»[2], все тело ломило после долгих часов, проведенных в напрасных попытках спасти ботинок. Мать сперва обняла его, а потом стала орать.
— Мы с отцом чуть с ума не сошли, так за тебя волновались. Где тебя черти носили?
По дороге домой он уже выдумал объяснение. Он не мог сказать предкам правду. Ему было стыдно. И еще ему что-то подсказывало, что родители все равно не поймут, не проникнутся всей глубиной его боли. И потом, он нисколечко не сомневался, что если он пожалуется взрослым, это не остановит его мучителей. Наоборот. В следующий раз ему наваляют еще сильнее. Хотя, скорее всего, так и будет. Даже если он никому не пожалуется.
— Мы с друзьями играли в футбол. — При слове «друзья» он невольно поморщился. — Мяч застрял на дереве, и мы все кидались ботинками, чтобы его сбить. Мой ботинок тоже застрял. Я пытался его достать, но не смог. А потом смотрю — уже поздно. Ну, и скорей побежал домой.
Мать погладила его по голове, и вот тогда он едва не расплакался. Губы предательски задрожали, но он поймал взгляд отца и сумел взять себя в руки.
— Пойдем, — сказал отец, — снимем этот дурацкий ботинок, пока не ливануло по-настоящему. — Отец отвернулся, чтобы взять ключи. Но в то мгновение, когда их взгляды встретились, когда А был готов разреветься, он увидел в глазах отца неприкрытое отвращение.
На игровую площадку у школы они ехали молча. А было стыдно. Отцу, наверное, тоже. За такого сыночка. Цементная пыль в кузове их старенького пикапа размокала под дождем. В кузове везли стремянку. А чувствовал себя ведьмой, приговоренной к смерти, когда поднимался по этой стремянке с метлой в руке, и у него над головой нависала большая толстая ветка — разве что не хватало петли. Ноги скользили по шатким ступенькам даже в сухих кроссовках. Молнии сверкали, как спецэффекты в плохом ужастике. Отец то ли забыл, то ли просто не подумал о том, что мокрая лестница под большим деревом в грозу — это не самое безопасное место. Он держал лестницу крепко и как будто совсем не боялся. Словно они с А были парочкой самоубийц, заключивших между собой соглашение, что вдвоем умирать всяко лучше. Но А не хотел умирать. Ему было страшно. Но даже больше, чем смерти, он боялся, что отец заметит его разодранные трусы, которые так и лежали у него в кармане.
Так продолжалось месяцами. Годами, по детскому времени. Маленький мальчик, над которым вовсю измывались плохие мальчишки, причем — очень изобретательно и с упорством, явно достойным лучшего применения, так что он жил в постоянном страхе. От которого было не скрыться. Нигде, даже дома. Ему было плохо, ужасно плохо, но он очень старался, чтобы мать и отец ничего не заметили. Он часто не спал по ночам, мучаясь плохими, тревожными мыслями. Иногда он засыпал прямо в классе, во время урока.
Его учительница, миссис Джонстон, урожденная Грей, разочаровавшаяся в любви и семейной жизни и подавшая на развод, считала его неусидчивым и ленивым. Она отмечала, что он всегда приходил в класс расхристанным и неопрятным, и вид у него был такой, как будто он только что дрался. Другие дети жаловались на него, даже самые хорошие, послушные девочки. А дыма без огня не бывает. К тому же, у него были точно такие же пронзительно-голубые глаза, как у ее бывшего мужа, бабника и скотины. Хотя она и не стала упоминать это последнее обстоятельство на суде.
А уже даже и не пытался оправдываться, когда его наказывали за проступки, которые он не совершал. Он стоически терпел все, без единого слова. Просто в какой-то момент он перестал ходить в школу.
Альтернатива была скучнейшей, но хотя бы безболезненной. Бродить по улицам старого шахтерского городка. Обычно А удавалось избегать встреч с другими детьми из его общей начальной школы, которые тоже прогуливали уроки. После закрытия шахт жизнь в Стоили замерла. Жизнь превратилась в бессмысленное существование. Люди либо перебивались случайными заработками, либо вообще сидели без работы. Отец А, прораб бригады по сносу зданий, принадлежал к твердому среднему классу. Фабрика пальчиковых батареек быстро закрылась за нерентабельностью. Все остальные слабые попытки воскресить экономику города в основном умирали еще в зародыше, а если какая-то и «нарождалась», то проживала недолго — не дольше, чем мухи в заброшенных шахтах. Даже магазин «Все по фунту» еле-еле сводил концы с концами. Ветер гонял пакеты с эмблемой дисконтного супермаркета «Kwik Save», словно хрустящие перекати-поле, по пустой улице, ведущей к пустому же рынку. Раз в две недели, по четвергам, там еще худо-бедно работали овощные ряды. Мясную лавку, знаменитую своими сэндвичами со свининой, закрыла санэпидемстанция. Там обнаружили кишечную палочку E.coli. Когда А прочел об этом в «Northern Echo», а там было написано так: «E.coli закрыли мясную лавку», — он подумал, что E.coli — это какие-то злые дяди из какой-то загадочной организации. Злые дяди делали, что хотели.