Она снова злится, при одном только воспоминании. Да еще этот чайник, который еле плетется впереди… достал уже, честное слово. Мишель прибавляет газу и идет на обгон, хотя на встречной полосе есть машины, и места для обгона практически не остается. Переключая передачи, она чувствует едкий запах своей подмышки. Она не мылась три дня. Что не есть хорошо. Долго так продолжаться не может. Ей уже надо домой. Но она еще ничего не решила. Разве что только, что завтра она не пойдет на работу. И даже не предупредит. Все равно батарея в мобильном сдохла. А Дейв пусть идет в задницу.
В первую ночь она долго не могла заснуть, все пыталась придумать, кому позвонить, с кем из подруг можно поговорить обо всем, что случилось, стоит ли загружать маму такими вещами. В итоге она рассудила, что не надо никому звонить, но к тому времени это было уже не актуально, потому что батарея в ее «Мотороле» почила в бозе.
И все же ей надо где-нибудь остановиться. В каком-нибудь недорогом отеле. Сезон отпусков благополучно закончился, так что свободные номера должны быть. Сейчас ей не хочется возвращаться домой. И идти на работу. Потому что как раз на работе она поняла страшную правду. Недостающие части нашлись, и картинка сложились в единое целое: прошлое, которого как бы и не было, невиновность, вина — все вместе. Мишель читала газету. Обычно она не читает газет на работе, но в то утро Дейв достал ее больше обычного, и она взялась за газету исключительно в качестве маленькой мести придурку-начальнику. Там была статья про Анджелу Мильтон. Дань памяти девочке с тем же именем, которое Джек называл во сне. Девочке, которой сейчас было бы столько же лет, сколько самой Мишель, но которая навсегда останется десятилетней. О ней по-прежнему писали в газете, по прошествии почти пятнадцати лет после смерти. В другой газете, явно из желтой прессы, была напечатана искусственно состаренная фотография убийцы. Кстати, подсудное дело. Нарушение закона о неприкосновенности частной жизни. В первой газете была только та фотография, что и всегда. Единственный разрешенный судом к публикации снимок десятилетнего изувера. Фотография, которую Мишель видела уже столько раз, что узнала бы это лицо из тысячи. Очень знакомое лицо. Потому что и вправду знакомое. Да, точно. По спине пробежал холодок. Как будто за шиворот бросили кубик льда. Вроде как в шутку. Только Мишель было совсем не до шуток. Ей хотелось кричать и плакать.
Она была не из тех, кто кричит и плачет. В детстве она презирала девчонок, которые визжали при виде мышей и лягушек. Однажды в парке, когда она гуляла одна, она совершенно спокойно показала палец дяденьке-извращенцу, который хотел показать ей свое хозяйство. Но теперь, когда Мишель достала из сумки фотографию Джека — фотографию своего парня, который разговаривает во сне, и появляется из ниоткуда, и ничего не рассказывает о своем прошлом, как будто его и не было вовсе, — и положила ее рядом со снимком в газете, ей пришлось зажать рот рукой, чтобы не закричать.
Она уговаривала себя, что этого просто не может быть. Она всю ночь не спала, думала разные малоприятные мысли, вот ей и мерещится всякая ерунда. Но она знала, что это правда. Она знала, кто такой Джек. Просто теперь подтвердилось то, что она знала втайне уже давно: никакой он не Джек. И никогда Джеком не будет, сколько бы она ни дарила ему кошельков с этим именем, выжженным в уголке.
Обмирая от ужаса, она смотрела на единственную официальную фотографию мальчика, который теперь стал мужчиной. Мужчиной, с которым она спала и которого любила. Сейчас его вряд ли бы кто-то узнал. Он действительно изменился; насколько это вообще возможно, чтобы человек изменился за пятнадцать лет. Во-первых, зубы. Они были теперь совершенно другими: не такими кривыми, как раньше. Мишель столько раз водила языком по его идеальным и ровным передним зубам. И ей даже в голову не приходило, что они могут быть искусственными. Хотя глаза — да. Глаза были прежние. Голубые, как у сибирской лайки. Глаза, что смотрели на нее с таким восторгом и горели желанием.