Идельсбад покачал головой, но поостерегся опровергнуть слова Петруса.
Тот бессильно опустился на табурет.
— Позднее, узнав, что следующим должен быть Ян, я сбежал.
— Не долго же вы скрывались. Впрочем, они вас уже нашли. Если они настолько могущественны — а это правда — и решили избавиться от вас, то найдут вас где угодно. Кстати, это волнует и меня. Эти люди прекрасно организованы. Вы упомянули Флоренцию и исходящие оттуда приказы. Полагаю, что содержание этих посланий вполне определенное. Почему они не боятся, что приказы попадут в чужие руки? Дороги ненадежны, разъезжающие курьеры не защищены от разбойников. Даже во Фландрии эти письма могли быть перехвачены самим Родриге де Вилландрадо и его потрошителями. Неужели они не знают об этом?
Художник слабо возразил:
— Пересылка осуществляется через банковскую сеть Медичи. Письма закодированы. Кроме получателя, никто не может их расшифровать. Код…
Идельсбад жестом остановил его:
— Не стоит. Я помню. Об этом мне говорили еще утром. Лучше сделайте кое-что для меня.
— Что именно?
— Под мою диктовку вы нарисуете мне морскую карту.
Петрус с недоумением посмотрел на него.
— Карту?
— Не пытайтесь понять. Время поджимает. Сядем за работу. Быстро!
— На холсте?
— Нет, на велени или на бумаге, если она у вас есть.
— Но нужно время, чтобы краска высохла!
— Мне нужна не картина, а рисунок.
— Свинцовым карандашом? Пером? Углем?
— Я в этом не разбираюсь, Петрус! Просто вообразите, как поступил бы Ван Эйк, если бы у него были считанные минуты на рисование такой карты.
Художник сделал глубокий вдох, шумно выдохнул и поднялся с табурета. Он выглядел настолько опустошенным, что сама мысль вникнуть во что-то, попытаться понять казалась свыше его сил.
Он взял свинцовый карандаш, рулон велени и начал рисовать, следуя указаниям Идельсбада. И свершилось чудо. Петрус незаметно преображался. Из надломленного существа он превратился в человека, обретающего свое достоинство. Метаморфоза была настолько явной, что поразила португальца. Петрус полностью отдался своей работе. А ведь речь шла об обычном чертеже, лишенном поэзии. Наружу прорвался художник. И не было больше ни хозяев, ни палачей. Исчезли все страхи.
Менее чем за полчаса на листе пергамента обозначилось побережье Гвинеи с мысом Блан, Божадором, Азорами, Мадейрой. Разумеется, все широты были ложными. Мореплаватель, каким бы опытным он ни был, не имел никаких шансов попасть туда. В лучшем случае он кружил бы на одном месте, в худшем — его блуждания закончились бы на дне пучины. Удовлетворенный португалец осторожно сложил карту и сунул ее под камзол.
— Благодарю вас. Теперь мы расстанемся. Меня ждут.
— Погодите! Я вам не все сказал. В конце последнего собрания, на котором я присутствовал, меня сильно удивили отрывки из довольно любопытной беседы между Ансельмом де Веером и упомянутым Джованни. Последний несколько раз назвал имя Козимо Медичи и некоего врача Бандини. Затем он заявил, что развязка близится и скоро они раз и навсегда избавятся от отребья. В этот день Флоренция и все ее вероотступники сгорят в адском огне. Это будет Апокалипсис, полное опустошение.
— Опустошенная Флоренция? Как они собираются это сделать?
— Больше я ничего не знаю. Зато слышал, как они уточнили, что это произойдет в День успения.
— Через месяц с небольшим!
— Точно.
Все скатывается в безумие, подумал Идельсбад.
Переступая порог дома, он обернулся и впился своими синими глазами в глаза Петруса.
— Я вас, очевидно, больше никогда не увижу. Напоследок мне хотелось бы, в свою очередь, сделать признание, которое, надеюсь, облегчит вашу душу: Ван Эйк не был убит. Могу вас в этом заверить. Он скончался в моем присутствии. Удар, остановка сердца… откуда мне знать? Так что вы здесь ни при чем. Позвольте заодно добавить следующее: я не знаком с вашими картинами, но считаю, что у вас большой талант. Поэтому некоторые склонны сравнивать ваши работы с творениями вашего учителя, я имею в виду Ван Эйка. Я всего лишь моряк, далекий от искусства, но знаю, что во всяком большом деле, затеваемом человеком, всегда присутствует искорка извне, небольшой огонек вдохновения. Разгорится костер или нет — зависит от нас и от дерзания, которое дремлет в каждом человеке. Если вы ускользнете от людей гильдии — а вы вырветесь из их рук, я в этом уверен, — дерзайте, Петрус. Впоследствии вы будете благодарить Бога за то, что он не дал вам той «быстроприходящей и головокружительной славы», о которой мечтали. Она стала бы наихудшим наказанием для вас, так как превратилась бы в «быстропреходящую». Прощайте, друг мой!
Гигант открыл дверь и исчез в темноте.
— Мод…
Молодая женщина подняла голову.
— Идемте, — сказал Идельсбад, — пора уходить отсюда. Не то нас схватит патруль.
— Куда мы пойдем?
— Ко мне, в Хёке. Больше некуда. Моя лошадь у таверны.
Ночь была чудесная, ясная, усеянная звездами. Едва они вошли в избушку, Мод спросила:
— Есть новости о Яне?
Не ответив, Идельсбад направился к камину и разжег остатки торфа. Огонь быстро разгорелся, потрескивая, и наполнил комнатушку бледным светом.
— Завтра, если ничего не произойдет, — заявил Идельсбад, — ваш сын будет свободен. Мне удалось достать разменную монету, которую требовали похитители. — С некоторым смущением он обвел рукой комнату: — Очень жаль. Но это все, что я могу вам предложить.
Мод, казалось, не слышала его слов.
— Расскажите мне о Яне. Как его угораздило вмешаться в эту трагедию?
Вместо ответа Идельсбад предложил:
— Не хотите ли сесть?
Бегинка поискала взглядом место и выбрала скамью у камина. Она села, сложила руки и посмотрела на гиганта.
— Все очень сложно, — предупредил он. — Постараюсь быть кратким.
Он уселся недалеко от молодой женщины прямо на пол, прислонился спиной к стене и приступил к рассказу о событиях последних недель. Голос Идельсбада смешивался с потрескиванием горящего торфа; женщина не перебивала его, слушая с чрезвычайным вниманием. Внешне она оставалась спокойной, и лишь лицо выдавало чувства, затрагиваемые его словами.
Когда он закончил, Мод немного подумала, потом спросила:
— Мне хорошо понятна одна деталь в этом деле: важность карты и зависимость от нее моего сына. Но я не понимаю другого. Я не вижу причины, по которой эта гильдия приговорила его к смерти. Тот тип, де Веер, сказал вам: «Ребенок должен умереть, потому что он существует». Что означают эти слова?
— Мне самому интересно. Но ответа у меня нет. А теперь расскажите о себе и Яне.
— Это повлияет на ход событий?
— Нет. Вы можете и не рассказывать.
Мод наклонилась к камину. Она, казалось, всматривалась в себя, ища воспоминания, известные ей одной.
— Я полюбила, — тихо произнесла она. — Мне еще не было восемнадцати. Ему было сорок. В Брюгге он оказался проездом, и в нем было все, о чем могла мечтать наивная юная девушка: сила и нежность, блеск, живость и безрассудство, заставляющее верить в невозможное. Он мог дотянуться рукой до звезд. Он срывал их с неба и рассыпал перед моими ногами. Самые красивые корабли бросали якорь у моей двери, и затем мы плыли к границам познанного мира, в места, где солнце не заходит круглый год. Я пьянела от его слов, верила ему. Я верила всему, что он говорил. Однажды вечером он уехал навсегда. И никогда я уже не видела кораблей у порога моего дома, а звезды — все до одной — сияли на небосводе.
Мод замолчала на короткое время, потом продолжила:
— Мой отец умер накануне моего девятилетия. Я была единственным ребенком. Мать была кружевницей. Кружева, рождавшиеся между ее пальцев, напоминали пену морских волн, красивее их не было во всей Фландрии. Жили мы, однако, бедно. Кажется, я была красива в то время. По крайней мере все так утверждали. Чтобы заработать немного денег, я позировала городским художникам. Среди них был и Ван Эйк. Я сразу разгадала его доброту, прекрасную душу, самую прекрасную, которую мне дано было встретить. Он не был еще женат на Маргарет. Через несколько недель после отъезда моего срывателя звезд я узнала, что жду ребенка. У меня почти помутился разум. Я потеряла вкус к жизни, как и свою честь в той связи без будущего, я просто плыла по течению с маленьким существом. Замкнувшись в одиночестве на время беременности, я жила словно в кошмарном сне, ежедневно выслушивая укоры матери. Когда родился Ян, я не раздумывала. Положив ребеночка в корзину, я оставила его у двери дома Ван Эйка и убежала.