— Знаем, — перебил китолов, — верёвки длинные, на якорях укреплены, а к длинным верёвкам короткие привязаны, с крючками, с наживкой…
— С наживкой, — повторил Андрейка. — Я рассказываю, а не ты! У нас уже часть яруса была выбрана, треску с крючков снимаем. Тут ветер поднялся, начало нашу плоскодонку[4] кидать. Но мы за ярус ухватились и держимся. Якоря выдержали, мы на них и отстоялись. А трепало так, что чуть о каменную мель не разбило.
— Ми-шень-ка! И-ди сю-да!
Это звала матушка.
Миша вскочил и побежал к ней. Она уже ждала его на пороге, и они пустились в обратный путь. Летом ночи на Севере белые. Солнышко окунётся в реку и, обмывшись, тотчас опять вынырнет. Тем только и отличается ночь ото дня, что всё тихо. Птицы не поют, и люди спят.
В белой сонной реке плескались вёсла. Миша как сел в карбас, сразу задремал.
Дома их встретил отец, сказал как ни в чём не бывало:
— Пока вы ездили, я подрядился доставить соль на Мурман, на промыслы. Завтрашний день уеду и Мишу с собой беру.
Марья Васильевна ахнула и изменилась в лице.
— Мал он ещё, — прошептала она.
— Плавание не опасное, прибрежное. А паренёк на море скорей подрастёт.
«Вот она, разлука! — подумал Миша. — Чего же матушка испугалась? Ведь она раньше знала. А может, не знала и не про эту разлуку шла речь?»…
Большая лодья[5], на которой ехали отец с Мишей, всё плыла и плыла на северо-запад. Берега становились суровее. Густые ельники сменились скудными болотами, низкими холмами, буграми. Лишь изредка росли на них берёзки, искривлённые ветрами.
Однажды Миша увидел, что за левым бортом клубами стелется белый пар, всё кругом заволакивает густой пеленой.
— Солеварни, — сказал отец. — Отсюда соль повезём на промыслы.
Лодью нагрузили солью и поплыли дальше и наконец пристали к пустынному берегу, где в избушках, кое-как сбитых из корявого леса и обложенных галькой и песком, жили рыбаки.
Миша вскоре со всеми познакомился и подружился, и ему уже не хватало длинного дня, чтобы переделать все свои дела.
Он просыпался оттого, что тёплый предутренний ветерок щекотал ему лицо. Потом бежал к морю смыть сон с глаз и, зажав в руке кусок хлеба, спешил узнать, что сегодня будет.
От берега отчаливала шняка — одномачтовый парусник. Оттуда звали:
— Миша, едем с нами! — И сильные руки, подхватив его поперёк туловища, словно щенка, поднимали на воздух и бережно опускали на скамейку рядом с кормщиком[6].
Иногда шняка шла на вёслах, и, случалось, весельщик давал Мише подержаться за весло: учись, мол, грести. А иногда кормщик протягивал ему конец верёвки, привязанной к рулю, и говорил:
— Помоги править, что без дела сидеть!
Так они доплывали до того места, где был растянут ярус, и тут Миша знал, что друзьям уже не до него, и старался не мешать, а если удастся — и в самом деле помочь.
Начиналась спешная и трудная работа. Кормщик правил, стараясь не зацепить ярус. Весельщик подгребал. Шняка, приплясывая, двигалась толчками вперёд. Рыбаки вытягивали ярус, и на каждом крючке трепетала серебряная рыбина. А Миша старался помочь, подавал наживку, мелкую морскую рыбёшку.
На становище он возвращался облепленный рыбьей чешуёй, гордый и голодный. Ел наскоро, потому что уж ждали новые дела.
— Миша, идём рыбу солить!
Он бежал и помогал солить. Рыбу потрошили тут же на берегу и тугими рядами укладывали в яму, вырытую в песке и выложенную дёрном. На кучи брошенных внутренностей слетались чайки. Хитрые птицы часами качались на волне, ждали улова, чтобы потом жадной стаей накинуться на корм.
Поздним вечером Миша снова шёл навестить друзей. Суровые, усталые рыбаки подвигались, чтобы дать ему место, и говорили:
— Здравствуй, ласковый, желанный наш! — и просили: — Спой нам или стих скажи.
Под гул моря и крики дерущихся чаек Миша говорил:
— Я прочту вам стихи. Это сочинил Михайло Васильевич Ломоносов:
В конце августа Миша вернулся домой с промыслов. Марья Васильевна обняла его, удивляясь его росту и силе:
— В дядюшку ты пошёл, в Михайлу Васильевича, такой же статный и высокий.
Через несколько дней Марья Васильевна сказала Мише:
— Поедем на Куростров, с Шубными прощаться.
— Как же прощаться? — спросил Миша. — А ты не ошиблась, маменька? Ведь я только что приехал. Значит, здороваться?
— Вижу я, сынок, ты уже совсем большой стал, если смеешь задавать матери вопросы, — сурово сказала Марья Васильевна, и Миша смущённо замолчал.
Когда они сели в карбас, Миша попросил:
— Маменька, зачем тебе грести? Меня теперь весельщики обучили.
Но мать ответила:
— Не так ты ещё велик, чтоб я тебе вёсла доверила.
У Шубных их встретили радостно. Все были дома: и старик Фома Иванович, и его племянник Иван Афанасьевич с вдовой матерью Евфимией, с сыновьями, с замужней дочкой.
— Ой, гости дорогие, чем мне вас угощать? — приговаривала бабушка Евфимия, в то время как дочь, невестка и племянница бегали взад и вперёд, неся блюда, миски и кувшины. — Не чаяла я, что сегодня вас увижу. Недаром кошка с утра умывалась и хвост у ней на юг указывал. Куда хвост, оттуда и гость. Надо бы мне, глупой старухе, тут же с утра тесто поставить, пирогов напечь…
Между тем стол был уже накрыт и заставлен обильной едой. На самой середине стояла резная из кости солоница, которую в бытность дома выточил Федот Иванович, младший сын Ивана Афанасьевича. Теперь он уже несколько лет жил в Петербурге.
— Мы тоже хотим по первому снегу послать Мишу в Петербург, в ученье, — сказала Марья Васильевна.
Миша в углу горницы хвастался перед Андрейкой своей силой. Услышав матушкины слова, он ахнул так громко, что все обернулись. Не обращая ни на кого внимания, он бросился к матери и схватился за её сарафан. Марья Васильевна погладила его по голове, но посмотрела строго. Он тотчас присмирел.
— В ученье? Это хорошо! — сказал Фома Иванович. — Превзойдёт там все науки.
— Он у нас уже учён! — похвасталась Марья Васильевна. — Чему могли, всему дома обучили, а дальше и сами не знаем. В Холмогоры в школу отдать бы его, да туда не примут. Все знают: не поповский он сын, а крестьянский. Хоть мы государственные крестьяне, а не барские, не крепостные, всё равно не возьмут. А Михайло Васильевич обещался в Петербурге всему его обучить.
— Ни мы, ни деды наши в школы не ходили, — заговорила бабушка Евфимия. — Наукам не учёны, а живём хорошо, богато. Рыбой, солью промышляем, корабли водим. Чего лучше? А псалтырь читать без школы обучится.
Марья Васильевна не посмела спорить с почтенной старухой, только вздохнула и сказала:
— Он у нас по псалтыри бойко говорит, и писать может, и стихи знает наизусть.
— Стихи знает? Это хорошо, — сказал Фома Иванович. — Скажи, скажи стих! Да погромче, да поотчётливей, пусть и бабушка Евфимия послушает, а то она у нас глуховата стала. — И сам, приложив руку к уху, подвинулся поближе.
Миша растерянно посмотрел на мать, но она шепнула ему:
— Читай, не бойся!
Миша вышел на середину горницы, одёрнул рубашку и, крепко держась руками за поясок, начал: