«Как ей, бедняжке, нелегко! — горевала мать за дочь. — Двадцать три года, вдова с двумя маленькими… Что можно горше придумать человеку. Только бы мне не свалиться, хоть в чем-то им буду поддержкой. А если, не дай Бог, свалюсь сама… Нет, только не это!»
С квартирой получилось удачно. Выделили трехкомнатную в хорошем районе. И главное, недалеко от работы Валентины Ивановны. И Лизе работу нашли — заведующая несекретным делопроизводством горвоенкомата.
— Была заведующей продовольственным складом, медстатистом, воспитателем, была писарем отдела кадров, — с ухмылкой поделилась новостью Лиза с матерью после звонка из военкомата. — На этом, наверное, моя служебная карьера и закончится. Зачем только я корпела над учебниками пять самых лучших в моей жизни лет.
— Да, доченька, — как можно ласковее отозвалась Валентина Ивановна, — у тебя редкая профессия. Ее и в большом городе не всегда встретишь, а в гарнизоне так и думать нечего. Маркшейдер! Надо же такое слово придумать!
— Бог с ним, с этим словом, важно, что вляпалась туда по своей глупости, — махнула рукой Лиза.
— Да, я пыталась тебя отговорить, но ты была неумолима, — покачала головой Валентина Ивановна. — За подружкой погналась. Кстати, не знаешь, где она?
— Знаю, что вышла замуж за шахтера, и больше ничего.
— Ну, хоть так. При деле или рядом с ним. Ты же…
— И мне тогда казалось это романтикой. Горы угля стране! Терриконы! Песни-гимны! Шахтер Богатиков, шахтер Соловьяненко! Герои труда! Цветы! Встреча из забоя стахановцев! На деле все иначе. На деле кривые хибары, угольная пыль, водка и мат! Сплошной мат!
— Ну, не все, наверное, доченька, так плохо, — остановилась посреди комнаты Валентина Ивановна. — Должно же быть что-то и хорошее! Не может человек жить без хорошего! Это… это ненормально!
— Человек быстро привыкает к ненормальному, и нормальное становится ему ненормальным. Почти аксиома.
— Как можно привыкнуть к ненормальному, чтобы оно стало нормальным? Что такое ты говоришь! Как-то зло ты говоришь. Я еще в тот приезд заметила, что ты стала другой. Отчего это?
— От собачьей жизни, вот отчего! Все не так, все не этак!
— Что не так? Муж, ребенок, работа — что еще надо?
— Мама-мама, ты живешь в прошлом веке. А мне хочется пожить в этом, и так, чтобы кроме работы было что-то еще! Например, я хотела бы побывать в театре «La Scale», послушать вживую какого-нибудь современного Карузо, посидеть на теплом бережке ласкового моря, посмотреть, хотя бы посмотреть, на парусные яхты в дымке морской… Я же вынуждена работать на вонючем складе, жить в панельном доме с кривыми потолком и полом, мерзнуть зимой, изнывать от жары летом. Это что, мой удел, моя судьба? Чем я хуже какой-нибудь Марлен, у которой есть все для счастья, а у меня нет ничего человеческого!
— Не так уж и плохо стали мы жить, — Валентина Ивановна не знала, что говорить дочери, вроде и так все понятно было в жизни, и тут такое услышать. — Война сколь нам навредила. Надо было возрождать фабрики, заводы, строить дома. Сразу где всего взять столько, надо подождать, потрудиться, потом…
— Это «потом» сколько живу, столько и слышу. Мне двадцать три года, а я хожу в пальтишке из шинельного сукна мужа. Мне бы в шубке норковой покрасоваться пока молода да пригожа, а я в шинельном сукне и в пир, и в мир, и в добрые люди.
— У других и этого нет…
— И я об этом! — выкрикнула Лиза. — Почему, я спрашиваю, мы так хреново живем? Мы что, прокляты? Почему мы, победители, живем хуже во сто крат побежденных? Сказать, что наш народ ленив и туп, не скажешь. Он трудолюбив и талантлив. Значит, такие руководители, что постоянно наш бронепоезд в тупик загоняют, а потом оттуда пятимся вслепую. И опять тупик.
— Наша страна в окружении… — несмело пыталась Валентина Ивановна сказать то, что знает из телевизора и прошлых политинформаций. — Армия сколько требует. Другим странам социалистического лагеря надо помочь стать на ноги.
— Господи! Мама! Да очнись же ты! Посмотри кругом! Поверь мне, дурочке, как только нас клюнет жареный петух, а он обязательно клюнет, тогда наших, так называемых братьев, сестер, друзей по лагерю, как корова языком слижет! Все слиняют и продадут нас с потрохами!
— Ну, не знаю… Может, и так. Может, ты и права.
— Еще как права!
— И что теперь делать предлагаешь?
— А ничего!
— Что, так все и оставить?
— Так все и оставить! Если сразу и много дать нам воли и всего человеческого, то мы сойдем с ума, взбесимся. Нас понесет обязательно не туда, и мы разрушим то малое и доброе, которое живет в нас сотни лет. Мы тогда не приобретем то, что нам хочется, и потеряем то, что имеем.