Лишь только захлопнулась за ними тяжелая дубовая дверь, как в училище началась суматоха. Ученики старших классов бросились в шинельную, чтобы остановить Сергея Кострикова и его товарищей. Но шинельная уже была пуста.
— Выгнали! — закричал кто-то из ребят и, подбежав к тяжелой, длинной вешалке, на которой висела добрая сотня шинелей, начал валить ее на пол. Однако вешалка была основательная и не поддавалась.
На нее, словно на баррикаду, взгромоздились ученики.
На помощь парню бросилось еще несколько ребят. Вешалка покачнулась и, взмахнув всеми рукавами и полами, грохнулась на пол.
— Прекращайте, ребята, занятия! — кричали они на весь коридор. — Пускай вернут в училище Кострикова, Асеева и Яковлева.
— Директора! Инспектора!
Тут надзиратели совсем растерялись. Стоило им заглянуть в дверь, как в них летели чьи-то калоши и фуражки, а иной раз и шинели. Ученики высыпали на лестницу и кричали:
— Директора! Инспектора требуем! Инспектора!
— Директора нет в городе. Инспектора тоже нет. Он уехал, — врал ученикам побледневший до синевы, вконец перепуганный надзиратель Тумалович.
Но никто ему не верил. Все высыпали на улицу и пошли мимо здания училища. У одного из окон толпа остановилась.
Здесь жил инспектор Широков.
— Давайте споем ему вечную память! — крикнул кто-то из толпы.
— Начинай, споем! — подхватили голоса.
— Вечная память… вечная память… вечная память инспектору Широкову, Алексею Саввичу, — запел дружный хор, а один из парней влез на тумбу и начал дирижировать, размахивая длинными руками.
У окна, спрятавшись за тюлевую занавеску, стоял злой и растерянный Широков.
После «вечной памяти» школьники двинулись по Грузинской улице. Они шли и пели студенческую революционную песню:
Навстречу им уже выезжал наряд полиции. Их задержали и вернули назад. Они не успели даже дойти до угла улицы.
пели школьники, оттесняемые полицией.
В тот день, когда ученики промышленного училища, отпев заживо инспектора Широкова, высыпали с песнями на улицу, Сергей тоже не сидел дома.
В Державинском сквере, где два дня назад у него было свидание с Виктором, он встретился с ним опять.
— Ну, как дела? — спросил Виктор. — Сегодня вечером будет?..
Сергей нахмурился.
— Сегодня нет, — сказал он.
— А что случилось?
— Да ничего особенного. В училище не попасть. Начальство собирается исключить меня, Асеева и Яковлева. За четырнадцатое число..
— Так, — нахмурился Виктор. — Штука неприятная.
А сколько вам осталось до окончания?
— Шесть месяцев.
— Всего-то? Подлая история… У вас, кажется, родителей нет?
— Нет. Я с восьми лет в приюте.
— Ну, что-нибудь придумаем, — сказал Виктор, участливо положив руку на колено Сергею.
— Конечно, придумаем, — кивнул головой Сергей. — А может, еще и обойдется. Наши там бунтуют… По как бы дело ни повернулось, станок достать надо, а то его через два дня заказчикам вернут. Адрес остается тот же?
— Тот же, — сказал Виктор.
— Ну, значит, до восемнадцатого.
17 ноября утром около крыльца Казанского училища остановились санки. Из них вылезли полицеймейстер и седобородый преосвященный в высокой бобровой шапке.
Всех учащихся созвали в актовый зал.
Первым держал речь преосвященный. Он долго говорил о том, что грешно и неразумно идти против начальства и что бог карает мятежников, а начальство вольно с ними поступать «строго и справедливо». Ученики молчали.
Затем коротко и резко сказал несколько слов полицеймейстер. Речь его можно было передать несколькими словами: «учатся на казенный счет, а бунтуют».
— Грошовой стипендией попрекает! — сказал кто-то в задних рядах.
И наконец заговорил сам инспектор. Заложив по-наполеоновски руку за борт сюртука, Алексей Саввич Широков вышел вперед и сказал хриплым, отрывистым голосом:
— Довожу до сведения учащихся, что Костриков, Асеев и Яковлев исключены… — Здесь Широков гулко вздохнул.
Все замерли.
— …не будут, — закончил Широков.
В зале поднялся шум. Кто-то негромко крикнул «ура».
Училищное начальство вынуждено было оставить «бунтовщиков», так как боялось, как бы школьный бунт не перехлестнул через стены училища. В любую минуту промышленников могли поддержать студенты и рабочие.
С 18 ноября в промышленном училище все пошло споим чередом. Все были на своих местах — и учителя, и ученики, и сторожа.
Длинная, тяжелая вешалка в шинельной тоже стояла на своем месте. Три крайних ее крючка были заняты тремя шинелями — Кострикова, Асеева и Яковлева.
Когда три приятеля появились утром в училище, их встретили как героев. В шинельной их качали, на дворе им кричали «ура». Во время уроков учителя разговаривали с ними осторожно и тихо, как будто все три товарища только что перенесли тяжелую болезнь.
Одним словом, порядок в училище был налажен. Все было тихо и мирно — до восьми часов утра следующего дня. А в восемь часов обнаружилось нечто такое, что слова переполошило училищное начальство и даже полицию.
Из механической мастерской исчез ручной печатный станок, только что отремонтированный и приготовленный к сдаче заказчикам. Когда об этом узнал инспектор Широков, он сказал надзирателям испуганно и сердито:
— Что же это такое, господа? Почему не уследили? Ведь это же не подсвечник, это станок, на нем печатать можно! Скоро дело до того дойдет, что мне в кабинет подбросят бомбу… Немедленно расследовать, кто взял станок!
Надзиратели забегали, захлопотали, но найти виновника так и не удалось. Не нашли и станка.
В тот же самый день к вечеру станок был уже на новом месте. Новые хозяева сразу же пустили его в работу.
Станок, который был предназначен для того, чтобы печатать холодные и унылые годовые отчеты благотворительного общества и списки жертвователей, печатал теперь на тысячах листовок смелые и горячие слова призыва:
«Долой самодержавие!
Долой эксплуататоров!
Да здравствует революция!»
Глава XXXIX
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ КАЗАНИ
В конце июня 1904 года в маленьком домике на Полстоваловской улице шли спешные приготовления.
Ждали Сергея. Он должен был со дня на день приехать в Уржум. Особенно ждала Сергея бабушка Маланья. Ей было уже девяносто два года. Она почти ослепла, недомогала и иногда по целым дням не слезала с печки.
— Поглядеть бы одним глазком на внука — и помирать можно. На механика выучился. Шутка ли! — говорила бабушка соседям.
К приезду Сергея в доме побелили стены и печки. Сестры Анюта и Лиза вымыли пол, вымыли и протерли бумагой до блеска оконные стекла. В горнице на столе красовалась белая скатерть, которую стлали только на рождество и на пасху. Посредине стола в глиняном кувшине поставили огромный букет васильков — любимых цветов Сергея. От выбеленных стен, нарядной скатерти и цветов на столе маленькая бедная горница приняла праздничный вид и даже, казалось, стала больше и светлее. Все было готово к встрече Сергея.
Пароход приходил на пристань Цепочкино четыре раза в неделю, около двенадцати часов дня.