До отхода оставалось несколько минут, и уже все пассажиры были на палубе. Женщины с узлами и детьми, поп в соломенной шляпе с большим парусиновым зонтиком, краснощекий подрядчик в поддевке и несколько крестьян с мешками.
Едва успели Сергей и студент войти по трапу на пароход, как босоногий белобрысый матрос отдал концы — и пароход медленно отошел от пристани.
Сергей и Иван Никонович стояли на палубе и махали фуражками.
— До свидания, Иван Никонович! До свидания, Серьга! Пишите! Пишите! — кричал Саня.
Он стоял на берегу до тех пор, пока пароход не скрылся за поворотом реки. Тогда Саня медленно пошел домой, размахивая своей тросточкой.
«Вот поехали, — думал он, — будут жить в большом городе, учиться, работать, а я остался в Уржуме».
Он шел, размахивая тросточкой, и в досаде сбивал листья с придорожных кустов. А в это время на пароходе, в маленькой каюте, разговаривали товарищи. Пароход вздрагивал, где-то внизу стучала машина. Сергей сидел на узкой койке, Иван Никонович стоял у стены и курил.
— Ты должен знать, Сергей, что тебя ожидает! Не исключена возможность виселицы. А о тюрьме и ссылке уж и говорить нечего…
Сергей поднялся и, тряхнув головой, откинул волосы со лба.
— Знаю, Иван!
Он распахнул маленькое круглое оконце; в каюту ворвался свежий речной воздух и шум колес.
— А вот и Шурму проехали, — сказал Сергей, высунув голову в окошко.
Вечерело. Мимо проплывали вековые дремучие леса, болотистые топи, невысокие холмы, и только изредка на отлогих глинистых берегах темнели крохотные, сутулые избушки.
Над рекой вставал серый холодный туман.
Кое-где начинали зажигаться огни.
КЛАША САПОЖКОВА
Повесть
Рисунки Г. Фитингофа
Глава первая
По мраморной, давно не мытой лестнице поднималась рослая краснощекая девочка в бархатной жакетке и круглой меховой шапочке.
В руках она держала клеенчатую школьную сумку.
Поднимаясь по лестнице, девочка считала ступеньки:
— Раз, два, три, четыре…
На площадке третьего этажа она увидела почтальоншу, которая звонила к доктору Светланову.
— Писем в шестой номер пет?
Почтальонша порылась в туго набитой сумке и протянула девочке серый шершавый конверт, заклеенный хлебным мякишем. На углу конверта темнел штемпель; «Действующая армия».
Девочка, зажав сумку между колен, торопливо вскрыла конверт и вынула из него измятый лист бумаги, густо исписанный большими кривыми буквами. Но не успела она прочесть и двух строчек, как входная дверь квартиры шесть раскрылась, и на площадку вышла очень молодая, кокетливо одетая дама.
— Клаша, ты что здесь делаешь? — спросила она. — Мама давно тебя ждет. Нужно съездить на Арбат. Никак, любовную записку от гимназиста получила? — засмеялась дама, заметив в руках девочки письмо.
— Больше мне делать нечего, — насупилась Клаша. Она сунула письмо в карман жакетки и, взяв сумку под мышку, позвонила у двери, на которой блестела медная дощечка: «Полковник Юрий Николаевич Зуев».
— По дороге с Арбата купи нотную тетрадь! — крикнула дама, спускаясь с лестницы.
Дверь Клаше открыла женщина лет сорока, плотная и рябая, с подвязанной щекой.
— Ой, зубы совсем одолели! — пожаловалась она, держась рукой за опухшую щеку.
— Ты бы, тетя Дуня, к доктору сходила.
— А, что твой доктор! Я водку клала, горчичник привязывала — и то не помогает.
Дуня, вздыхая и охая, пошла на кухню.
Она прожила восемь лет в Москве, но не признавала и даже боялась докторов. От каждой болезни у нее было свое, испытанное деревенское средство. Она носила на шнурке вместе с нательным крестом дольку чесноку, чтобы не заболеть холерой, и янтарную бусину — «от дурного глаза».
Если кто-нибудь во дворе подшучивал над ее суеверием и домашними средствами, Дуня хмуро слушала и молчала, но, ложась спать, язвительно говорила Клаше:
— Хвалят, хвалят докторов: они и умные, они и ученые, а толку от пих — шиш. Вон в семнадцатом номере телефонистку Зину — чахоточную — доктора до смерти залечили…
Клаша разделась, одернула свое гимназическое коричневое платье и, вынув из кармана обломок гребенки, наскоро причесала волосы. Густую и длинную косу Клаша закрутила пучком на затылке. С такой прической она казалась взрослой девушкой. Нельзя было подумать, что месяц назад ей исполнилось только четырнадцать лет.
— Клаша! — позвала ее тетка.
— Иду!
Клаша, схватив сумку и письмо, побежала на кухню.
Наклонившись над большим цинковым корытом, Дуня стирала белье. Она яростно намыливала и терла белое пикейное покрывало. Мыльная пена летела во все стороны. Огромная куча грязного белья возвышалась около табурета.
— Обедай, Клаша, да погладь барынины кружевные воротнички. Мне сегодня, пожалуй, одной не управиться, — сказала Дуня, не повертывая головы.
— Сначала письмо прочту. Дядя Сеня…
— Прислал? — Дуня выпрямилась и радостно закрестилась на икону. — Слава тебе господи, жив, значит! Ну, читай, Клавдея, читай скорей!
Дуня вытерла мокрые руки о фартук и подсела к кухонному столу. Клаша села напротив и развернула письмо.
Оно начиналось, как и все письма дяди Семена, с приветствия:
— «Здравствуйте, любезная сестра Авдотья Никифоровна и милая племянница Клаша!»
Дуня уселась поудобнее на табуретке, подперла рукой щеку и приоткрыла рот.
— «Не писал я вам потому, что 21 августа сдали немцу Ригу. На левом фланге они перешли наш берег через сухую Двину и сильно на нас наступали. Убили в этом бою моего товарища Александра Спицына. Меня ранило в левую руку».
— Ой, господи! — вскрикнула Дуня.
— «Пуля насквозь через мякоть прошла. Кость осталась целая. Сейчас рука заживает. Живем что ни день, то хуже. Вши заели, по колено в воде. В холод и дождь под открытым небом, и ждать нечего. Недавно шестнадцать рот забунтовало: дали нам рыбную червивую похлебку, солдаты кухни опрокинули. Сапог и теплой одежды нет, а зима на носу. Только голодать и сидеть долго в этих ямах не будем. Приезжали к нам рабочие делегаты — большевики из Петрограда и из Москвы с фабрики Гужона и с Прохоровки. Обещали, что скоро все по-другому повернется. Того и ждем. Если офицерам хочется воевать — пускай воюют, а будут нас заставлять — винтовки на них повернем. А затем до свидания, может, вскорости увидимся. Остаюсь известный вам Семен Никифорович Мурашов. Отпишите, как живете, как Клашино учение. Ходила ли Клаша к Кате на Прохоровку? Адрес прежний. Действующая армия, 19-й сибирский стрелковый полк, 2-я рота, 1-е отделение. Получить Мурашову. Меня и еще одного солдата, Голубкова, который со мной на Прохоровке в отбельной работал, выбрали в солдатские депутаты. Еще раз до свидания. 12-го сентября 1917 года».
Дуня закрыла фартуком лицо и вдруг заплакала.
— Дождется, отвернут ему башку, отчаянный! Он и мальчишкой отчаянным рос.
И Дуня стала рассказывать Клаше давно уже известную ей историю, как Сенька в деревне, играя с мальчишками в чижа, разбил окно отцу Савватию. Поп поймал его и надрал уши, а Сенька плюнул ему на рясу.
— О господи, сколько он мне крови попортил! А вырос — тоже не лучше стал. Придет, бывало, в воскресенье в гости и давай порядки на Прохоровке ругать, а я сижу дрожу, как бы барыня или барин Юрий Николаич на кухню но вышли. Бунтовщик он самый настоящий!