— Кто тебя за язык тянет! Языкатая! — заворчала Дуня, но все-таки вытащила из-под кровати деревянный зеленый сундучок.
Там лежали завернутые в чистую наволочку ее праздничное синее платье и белый крахмальный фартук с прошивками, который она надевала, когда у Зуевых собирались гости. Рядом с платьем — черные хромовые башмаки на пуговках и флакон одеколона «Персидская сирень», а в углу сундучка хранился розовый, малоношеный шелковый корсет, подаренный Дуне барыней Верой Аркадьевной. Корсет Дуня надевала два раза в год: на рождество и на пасху.
Старухе подарки понравились. Опа долго щупала синее платье, вертела в руках башмаки, одеколон понюхала и похвалила. Духовитый!
На корсет бабка Лукерья неодобрительно покосилась:
— Куда его, барская выдумка!..
После ухода бабки Дуня стала убирать со стола посуду. Клаша видела, что тетка чем-то недовольна, расстроена. Она швыряла в ящик стола чайные ложки, уронила на пол большой круглый поднос и так пнула ногой кошку, что та, замяукав, бросилась под кровать.
Потом Дуня взяла тряпку и стала подтирать грязную лужу от бабкиных сапог.
— Ишь как наследила!.. Оно, конечно, не в городе, калош не носят. Эх, темнота, темнота деревенская! — сказала Дуня.
Утром Дуня отдала нищему остатки вчерашней каши и немудрый бабкин гостинец — круглый ржаной пирог с картошкой и луком.
Через месяц после появления бабки Лукерьи из Петербурга неожиданно приехал дядя Сеня. Он там прослужил три года на военной службе, или, как Дуня говорила, «на действительной». Клаша до этого знала дядю Семена только по рассказам тетки да по фотографической карточке. На карточке дядя был снят возле чугунной узорчатой решетки. Высокий, плечистый, одетый в солдатскую шинель, в военную фуражку, он стоял, вытянув руки по швам. Лицо на карточке у дяди было сердитое и немного испуганное.
— Он в жизни совсем не такой — веселый, занозистый, а здесь его ровно по голове стукнули, — говорила тетка.
И верно, дядя Семен оказался молодым и смешливым парнем.
Однажды утром в кухню вошел высокий красивый солдат с гармонией под мышкой.
— Здравствуй, Авдотья Никифоровна, — сказал он. — Не узнаешь?
— Сеня? Вернулся? — ахнула тетка и, всплеснув руками, начала обнимать солдата.
— Отбарабанил свои три года. Хватит! — сказал солдат и, заметив Клашу, смешно подмигнул ей глазом: — А это, никак, Клаша-племяша?
— Она самая.
Дядя еще раз подмигнул ей и, вытащив из кармана бумажный сверток, стал разворачивать его. В свертке оказался лиловый газовый шарф в желтых разводах и маленькая коробочка.
Дядя Семен накинул шарф на плечи Дуне.
— Эх, до чего ж тебе лиловый цвет к лицу пристал!
Дуня, растрогавшись подарком, вся зарделась и вдруг всхлипнула.
— Дуняша! Сырость чтоб не разводить! — пошутил Семеп.
Потом он раскрыл коробочку, вынул дешевое серебряное колечко с голубым камешком в виде сердца и надел Клаше на указательный палец.
— Носи на здоровье!
Клаша тотчас же потерла кольцо об юбку и, отставив руку, стала любоваться подарком. То-то ей будут завидовать все девчонки со двора!
Дядя Семен снял шинель и подсел к столу. Тетка потихоньку от барыни принесла ему под фартуком из буфета большую рюмку вина.
— Выпей, Сеня.
— Можно. Со свиданьицем, Авдотья Никифоровна, — сказал дядя и солко опрокинул рюмку в рот.
Дуня сидела рядом и подвигала брату то хлеб, то горчицу, то соленые огурцы. Дядя уписывал за обе щеки баранину с картошкой и рассказывал про Петербург. Из всех его рассказов Клаша запомнила, что в Петербурге больше ста мостов и есть такая площадь, где солдаты стреляли в рабочих, потому что им так царь приказал. Еще дядя рассказывал про какие-то американские горы, по которым тележки скатываются. Горы такие высокие, что когда с них едешь, то дух захватывает.
После обеда дядя Семен хотел поиграть на гармошке.
— И не думай, — запретила Дуня, — у старой барыни игрень.
— Слыхали мы про такую болезнь: лежать охота, работать лень, — усмехнулся дядя.
Посидев еще немного, он распрощался с Дуней и Клашей и пообещал зайти в следующее воскресенье. Но пришел он только через месяц. На нем было ватное полукороткое пальто, а на голове черный картуз с потрескавшимся лакированным козырьком.
— Ты где же это пропадал? — спросила Дуня.
— Устраивался. На Прохоровку поступил, в отбельную. Восемнадцать целковых в месяц.
— На всем своем? Дешево. А жить где будешь?
— Спальные есть, холостые и семейные. Два с полтиной за койку высчитывать будут.
Теперь дядя стал заходить частенько, и Клаша всегда радовалась его приходу. А как-то весной, в воскресенье, она сама отправилась к нему в гости на Прохоровку.
До Кудринской площади она доехала на трамвае, а отсюда, по Большой Пресне, решила идти пешком.
Ситценабивную фабрику купца Прохорова, или, как еще ее называли, Трехгорку, на Пресне знал почти каждый.
— Идите, барышня, все прямо, никуда не сворачивая. Вот видите Вдовий дом, потом будет пожарная часть, Зоологический сад, затем пройдете мимо Волкова переулка, а тут уж и до Прохоровки рукой подать, — подробно объяснил Клаше какой-то словоохотливый прохожий.
И Клаша пошла мимо Вдовьего дома, большого оранжевого здания с колоннами в глубине сада. На длинных скамейках сидели женщины, одетые во все черное, с креповыми вуалями на черных шляпах.
«Это, видно, вдовы. А что им и делать, как не на лавочках сидеть! Ведь не простые, а офицерские», — подумала Клаша.
Мимо пожарной части она быстро пробежала. Кто его знает: вдруг распахнутся деревянные ворота пожарного сарая, и оттуда, под звон колокола, раздувая ноздри и храпя, вылетят сытые лошади серой масти. Тут берегись! Враз растопчут под копытами!
Зато у окна цветочного магазина, что находился неподалеку от Зоологического сада, Клаша невольно задержалась. За широким зеркальным окном было много пышных ярких живых цветов. Посредине возвышалась корзина белой сирени, в вазах стояли красные и светло-желтые срезанные розы и какие-то белые цветы, похожие на снежные шары.
Клаша очень любила цветы, но в доме полковника Зуева цветы не пользовались почетом. Старая барыня говорила, что от их запаха у нее сразу же начинается мигрень, а Надежда предпочитала всем цветам на свете конфеты и пирожные. Подаренные ей знакомыми офицерами и юнкерами букеты она обычно презрительно называла «вениками».
«Спальная», как называлось общежитие для холостых рабочих, не понравилась Клаше. Запах махорки, немытого белья и кислой капусты впитался в степы «спальной» — большой, длинной комнаты с пятью деревянными столбами. Три ряда узких железных кроватей были покрыты лоскутными одеялами. На столах и табуретках валялись скорлупа от яиц, куски ржаного хлеба, перья зеленого лука, а в пустых коробках из-под спичек белела соль. Грязный, щербатый пол и давно не беленный потолок дополняли убогий и унылый вид «спальной».
— Хорошо бы, дядя Сеня, у вас пол со щелоком вымыть и наволочки постирать, — сказала Клаша, когда они вышли во двор.
— Неплохо бы, Клавдия Петровна, — согласился дядя Семен.
Клаше очень нравилось, что дядя называет ее по имени и отчеству, что он разговаривает с ней, как со взрослой.
В это же воскресенье они пошли гулять за Пресненскую заставу.
— Есть у нас большой капитал, пятиалтынный. На что тратить будем? — спросил дядя Семен.
Они шли мимо ларьков, балаганов и лотков со сладостями, приценивались и перебирали все удовольствия, которые можно было получить на гулянье за пятнадцать копеек. Их выбор остановился на карусели. За катанье на карусели брали пятачок с человека за один круг. Дядя Семен и Клаша выбрали самых страшных деревянных коней, серых в черных яблоках, с оскаленными зубами и с яркомалиновыми седлами. Они уселись верхом на коней: на одного — дядя Семен, на другого — Клаша. И тут-то началось веселье, от которого сладко замирало сердце. Сверкая бисерной разноцветной бахромой, мелькая расписными колясками, толстобрюхими слонами и красавцами конями, под гармошку и бубен закружилась карусель. Все веселее заливалась гармошка и звенел бубен, все быстрее и быстрее вертелась карусель под «польку-бабочку».