— Держись, Клавдия Петровна: конь с норовом! — кричал дядя.
После карусели они выпили на оставшийся пятачок по стакану сладкого грушевого кваса и купили жареных семечек.
Но кататься каждое воскресенье на карусели было не по карману дяде Семену, и он придумал другое, бесплатное развлеченье — отправлялся с Клашей гулять на Ваганьковское кладбище, неподалеку от Пресненской заставы.
Огромное и зеленое кладбище издали можно было принять за густой и тенистый парк, если бы не кладбищенская ограда вокруг да не кресты на могилах. Сюда по праздникам и воскресеньям приходило много народу: рабочие с Прохоровки, мастеровые, белошвейки от Пресненской заставы. Кто — посетить родные могилы, кто — просто погулять и подышать свежим воздухом. Приходили целыми семьями, брали с собой закуски; взрослые устраивались на траве, выпивали и закусывали, а детвора с хохотом и визгом бегала по дорожкам, пряталась за кусты и памятники. Для них кладбище было бульваром. Только случайные чужие похороны ненадолго отвлекали ребят от веселой беготни. Они смолкали и шли провожать печальную процессию до могилы.
Дядя Семен и Клаша часами гуляли по кладбищу. Они останавливались около могил, рассматривая коленопреклоненных мраморных ангелов, высокие белые обелиски и часовни с окнами из разноцветных стекол.
Нагулявшись досыта, они шли в самый конец кладбища. Здесь было безлюдно, тенисто и прохладно. Таинственно шумели высокие густые деревья. В разросшихся кустах сирени и акации прятались скромные деревянные, покосившиеся от времени кресты. На могилах росли высокая сочная трава, колокольчики, ромашки. Клаше казалось, что она в лесу и что здесь, если поискать, то можно найти грибы и землянику и увидеть в траве скользкую, проворную змею… Редко-редко здесь показывалась на дорожке человеческая фигура.
Дядя Семен расстилал пиджак, и они усаживались около кладбищенской ограды. За оградой возвышалась железнодорожная насыпь. Стуча и громыхая, проносился поезд, оставляя позади себя клубы белого пара. Поезд скрывался вдали, и снова было тихо на кладбище, только шумели березы да качалась на могилах высокая трава.
Клаша лежала в траве и слушала рассказы дяди Семена. Он знал немало разных историй. Особенно любила Клаша рассказ о «доме без окон». Дядя Семен однажды показал ей на Средней Пресне этот таинственный и страшный дом. Недалеко от Горбатого моста, среди пустыря, заросшего бурьяном и крапивой, белели развалины двухэтажного каменного дома. Стены были исковерканы пулями, вместо окон зияли черные дыры, крыша сорвана.
Когда-то эти развалины были мебельной фабрикой Шмидта. В девятьсот пятом году, во время Декабрьского восстания, из этого дома отстреливались от царской полиции рабочие-шмидтовцы. Дом окружили жандармы.
— Перестреляем, как куропаток. Сдавайтесь! — грозились они.
Рабочие молча отстреливались, а один из них — ткач с Прохоровки, Миронин, — крикнул жандармам:
— Все равно победа за нами!
Его дочка, двенадцатилетняя отчаянная Катька, бегала по задворкам на баррикады от Средней Пресни к Зоологическому саду и носила рабочим еду.
Клаша отлично знала, до мельчайших подробностей, рассказ о «доме без окон», но каждый раз ей было жалко и обидно слышать, что так печально кончался рассказ. Жандармский генерал приказал своим войскам сжечь фабрику Шмидта. Рабочим пришлось сдаться.
После рассказов дяди, возвращаясь с кладбища домой, Клаша с ненавистью смотрела на усатого рыжего городового, что стоял у них на углу Башиловки. «Наверное, он тоже стрелял в рабочих».
Ей хотелось хоть одним глазом увидеть бесстрашную Катьку и ее отца. Она представляла себе Миронина высоким, широкоплечим и курчавым, похожим на дядю Семена, только постарше.
Как-то, гуляя по кладбищу, они встретили пару: высокого сутулого старика, одетого в синюю косоворотку, русские сапоги и суконный картуз, и девушку в кружевной косынке. Девушка несла еловый венок, украшенный бумажными розами, а старик, слегка прихрамывая и опираясь на палку, шел рядом. Увидя их, дядя Семен остановился и снял картуз:
— Здравствуй, Федор Петрович!
— Здравствуй, Семен Никифорович! — на ходу кивнул головой старик.
— Это кто, дядя Сень? — спросила Клаша, когда они прошли мимо.
— Миронин. На могилу к жене идет; он уже пятый год вдовеет.
— Он! Миронин! — Клаша от удивления остолбенела. «Так вот он какой, этот Миронин! Да таких стариков на Большой Пресне на каждом шагу сколько хочешь».
— А венок кто несет?
— Дочь его, Катя.
— Та самая девчонка?
— Какая же она девчонка! — засмеялся дядя Семен. — С девятьсот пятого года небось девять лет прошло. Ей сейчас двадцать один год. Она у нас ткачихой работает.
Клаша обернулась, чтобы еще раз посмотреть на Миронина и на его дочь, но их уже не было видно. Они свернули на боковую дорожку.
Когда она с дядей возвращалась домой, при выходе с кладбища их окликнул женский голос. Сзади шли Миронин и Катя. Домой пошли все вместе.
Тогда только что была объявлена война с Германией, и разговор у всех был один — про войну.
— Не забрали еще, так заберут, — говорил Федор Петрович. — Придет и твой черед! У нас из ткацкой семерых на пушечное мясо взяли.
Клаша слушала и исподтишка разглядывала Миронина. Он ей не нравился. Брови густые, клочкастые, точно приклеенные. И очки по-чудному носит — на самом кончике носа. А голос как у молодого! Старики так никогда не говорят.
Катя, маленькая и полная, шла вприпрыжку, мелкими шажками, искоса бросая взгляды на дядю Сеню. Всю дорогу Катя промолчала.
Когда дошли до Ваганьковского шоссе, старик Миронин остановился около трехоконного деревянного домишка. В одном из окоп виднелась низко склонившаяся фигура лысого старика. Старик сидел перед окном и сапожничал. Рядом с ним растрепанная белобрысая девчонка большим паровым утюгом гладила розовую кофту.
— Заходи, Семен Никифорович, как-нибудь вечером чайку попить, — пригласил Федор Петрович.
— И ты приходи с дядей смородину есть, — сказала Катя. — Отец два куста во дворе посадил.
— Погоди, я тебе еще кустов пять малины насажу, — пообещал Миронин и вошел в калитку.
В следующее воскресенье Клаша и дядя Семен отправились к Мирониным в гости.
Дома оказалась одна Катя. Сам Федор Петрович ушел к знакомому слесарю на Среднюю Пресню.
— Он у меня старик неугомонный: скачет, как молодой, и больная нога не мешает. Ну, уж ладно, давайте без хозяина чай пить. Пойдем в сад, — сказала Катя.
Клаша решила, что Катя шутит. Двор Мирониных был обычный московский двор — маленький и пыльный. В одном углу двора стояла телега с поднятыми оглоблями, а рядом — три огромные рассохшиеся бочки, нагроможденные одна на другую. В другой стороне — дровяной сарай. На протянутых веревках сушилось белье, заплатанная юбка, выцветшая детская рубашонка.
Клаша никак не могла понять, куда их ведет Катя.
Катя шла прямо к дровяному сараю. И здесь, в промежутке между высоким забором соседнего дома и стеной сарая, Клаша увидела сад: чахлую акацию, кривую березу и два куста красной смородины. Под березой был вкопан в землю самодельный стол, по бокам его две скамеечки. На заборе сушились чьи-то пестрые половики, справа красовался не то курятник, не то собачья будка. Оттуда торчали грязная солома и сломанное весло.
Дядя Семен и Клаша уселись на скамеечку.
Над скамейкой на ветке березы висела клетка с канарейкой.
— Это наша Марфенька, поет не хуже соловья, — сказала Катя и побежала в дом ставить самовар.
Скоро она вернулась, неся чайную посуду и нарезанный хлеб на тарелке. Было приятно смотреть, как она ловко хозяйничает, расставляет на столе чайные чашки, засыпает чай в голубой пузатый чайник, колет сахар.