— Здравствуйте, товарищи! От Никитских ворот? — спросил военный.
— От Никитских. Здравствуй, товарищ комиссар! — ответил Миронин.
Комиссар стал о чем-то его расспрашивать и неожиданно повернулся в сторону грузовика.
— А это чья девочка?
— Это моя племянница, — ответил Семен.
— Она у нас раненых перевязывала, в разведку ходила, — сказал Миронин.
— Вот она какая, наша молодежь! — улыбнулся комиссар и пристально посмотрел на Клашу.
Клаша вспыхнула. Потом комиссар сказал что-то Миронину, указав рукой вправо, и пошел к желтым зданиям. Все пошли вслед за ним.
— Клаша, слезай! — крикнул Семен.
Она спрыгнула с грузовика и побежала догонять дядю.
Площадь здесь слегка поднималась в гору. Все вошли в узкий пролет между зданиями и свернули вправо. И здесь Клаша увидела огромный дом с толстыми белыми колоннами. Стекла в доме были разбиты пулями. Одна из колонн была наполовину разрушена, и на земле валялись куски кирпича и штукатурки.
— Николаевский дворец! — сказал комиссар. — Здесь юнкерье и офицеры наших пленных расстреливали. От пятьдесят шестого полка только двадцать человек уцелело.
Клаша но успела разглядеть дворец. Они свернули по узкой дорожке, вымощенной каменными плитами, к высокой красной церкви с белыми наугольниками. Возле церкви ходили часовые с винтовками.
— Вот и Чудов монастырь! Пришли! — сказал комиссар.
Монастырская церковь оказалась темной и тесной. Пахло ладаном, свечами и солдатскими шинелями. Большой золотой иконостас, темные, нахмуренные лица святых с круто изогнутыми бровями, зажженные стеклянные цветные лампады перед иконами, бархатные ковры и дорожки на каменном полу — все было как в обычной церкви. Невдалеке от входа, около круглой колонны, густо увешанной иконами, стоял часовой — матрос.
— Подождите, товарищи, здесь, — сказал комиссар и пошел к царским вратам.
Все остановились у амвона. Клаша стала рядом с дядей Семеном, разглядывая темный старинный иконостас и золотые тяжелые ворота, наглухо закрытые и задернутые изнутри шелковой красной занавеской.
Комиссар подошел и открыл их настежь. В глубине алтаря, отделанного позолотой, Клаша увидела офицеров и юнкеров. Их было человек пятьдесят.
— Выходите по одному! Мы пленных не расстреливаем, — сказал комиссар.
Офицеры, скучившись, молча стояли в алтаре, не двигаясь с места. Никто не хотел выходить первым.
— Ну, долго вас упрашивать? — повысил голос комиссар.
В ответ в алтаре зашевелились, зашептались, и кто-то взволнованно закашлял.
Первым вышел смуглый офицер в коричневом френче, с Георгиевским крестом. На его плечах торчали белые нитки, — видно, он наспех оторвал свои погоны.
— Товарищ, отведите арестованных в Николаевский дворец, — сказал комиссар матросу.
Один за другим медленно и нехотя выходили офицеры и юнкера из алтаря. Небритые, в помятых шинелях, а многие без фуражек, арестованные старались глядеть в сторону.
Но иные, засунув руки в карманы, шагали с независимым видом и даже пытались презрительно улыбаться.
И вдруг Клаша рванулась вперед.
— Ты чего? — спросил дядя Сеня.
— Хозяин, Юрий Николаевич, — шепнула Клаша.
И действительно, из алтаря шел полковник Зуев. Высокий и прямой, он шел, вздернув голову. Небритое худое лицо его выражало раздражение и брезгливость. Он шел с таким видом, точно его оторвали от важного и срочного дела бедные просители. На его плечах блестели полковничьи погоны. Серая офицерская шинель была застегнута на все пуговицы.
Дядя Сеня шагнул к полковнику и загородил ему дорогу.
— Вот мы и встретились, господин полковник!
Полковник вздрогнул и остановился. Он узнал Семена.
— Тебя не спрашивают, болван! — сказал он с ненавистью.
Дядя Семен не помня себя бросился на полковника и рванул его за шинель.
— Товарищ Мурашов! Призываю к революционному порядку! — крикнул Миронин срывающимся хриплым голосом.
Семен дернулся и неуклюже, как-то боком, отступил в сторону. Лицо его стало землистым, руки дрожали.
Все это произошло в одно мгновение, и, когда Клаша опомнилась, полковник уже шагал к выходу.
— У нас вот такой же гад капитан на корабле был. Ох и мордовал матросиков! — сказал кто-то сзади.
Когда Клаша вместе со всеми вышла из Чудова монастыря, на улице уже начинало темнеть. Где-то в глубине Кремля глухо и монотонно звонили ко всенощной. По площади торопливо пробежали два монаха. Широкие полы их черных ряс раздувались по ветру.
— И что шмыгают, черти долгогривые! — со злобой сказал дядя Семен.
Около Троицких ворот уже прохаживались солдаты — часовые.
На кремлевской стене с винтовкой в руке стоял матрос.
— Сейчас, товарищи, будет митинг, — сказал комиссар.
Бойцы собрались в огромном сводчатом зале Арсенала. Здесь был латышский отряд, тот, что дрался около Ильинских ворот. Здесь были рабочие-красногвардейцы из Хамовников, из Иванова-Вознесенска, с Прохоровки, матросы и солдаты из Питера.
Грязные, усталые бойцы жадно слушали комиссара.
— Сегодня, после пятидневного кровавого боя, наши враги — офицеры и юнкера — разбиты наголову. Кремль взят. Офицеры сдались и обезоружены. В Москве отныне утверждается народная власть, власть Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Это — власть мира и свободы. Всякий, кто поднимет руку против этой власти, будет сметен революционным народом. Рабочие и солдаты завоевали свободу своей кровью, и они не выпустят ее из своих рук.
Комиссар кончил говорить, и Клаша увидела, как из толпы кто-то поспешно пробирается к нему. Она узнала дядю Семена. Он был без шапки, бледный, в расстегнутой шипели.
— Слово имеет солдатский депутат девятнадцатого сибирского стрелкового полка Семен Мурашов, — сказал комиссар.
— Товарищи солдаты и красногвардейцы! Товарищи матросы! — начал громко и раздельно дядя Семен и вдруг замолчал.
Он переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул и обвел глазами высокий сводчатый зал Арсенала. Перед ним, опираясь на винтовки, в грязных шинелях и в ватных кацавейках, в морских форменках стояли бойцы и ждали.
«Ой, неужели ничего не скажет?» — замерла Клаша.
Дядя Семен расстегнул пуговицу на своей гимнастерке и облизнул сухие губы.
— Давай, Мурашов! Давай! — крикнул кто-то из задних рядов.
Дядя Семен точно ждал этих слов. Он выпрямился и подался весь вперед.
— Правильно здесь говорил товарищ комиссар! — выкрикнул он. — Правильно! Я вот про себя, конечно, скажу. Я двадцать девять годов на свете прожил. А как я их жил? Как?..
Дядя Семен заговорил быстро и горячо. Он торопился, ему не хватало слов, но он не смущался своей нескладной и взволнованной речью. Он видел, как серьезно и внимательно слушают его бойцы. Тишина была в огромном зале Арсенала, переполненном людьми.
Семен вспомнил голодное, безрадостное детство, когда после смерти отца больная мать послала его и двух сестренок просить милостыню. Зимой у них на троих была одна пара залатанных валенок. Восьми лет он нанялся в пастухи к богатому и прижимистому мужику Вишнякову, прозванному в деревне за жадность и скопидомство Сундуком. Немало доставалось Сеньке от хозяина оплеух и затрещин за проклятых гулён-коров, которые иной раз пропадали по два, а то и по три дня. Немало натерпелся он страха и от сундуковского быка — злого и бодучего Яшки, который так и норовил пырнуть его рогом.
До двадцати лет маялся Семен в батраках. Потом его забрали на «действительную». Три года выносил он тупую и жестокую муштру, и даже во сне ему чудился сердитый окрик фельдфебеля и звон офицерских шпор.
После «действительной» — Прохоровка. Грошовое жалованье с вычетами и штрафами, придирки старшего мастера, беспросветная фабричная жизнь, где единственным развлечением у рабочей молодежи по воскресеньям были игра в «три листика» и в «козла» да выпивка в складчину.