- Кто там?
- А вы разве не спите, Александр Матвеевич? - сказала старушка. - К вам тут из Ленинграда пришли, то есть приехали.
В комнате еще раз кашлянули. Потом заскрипел отодвинутый стул, и в кухню, щурясь на свет, вошел высокий седой человек в белой косоворотке и в черных валенках.
- Прошу вас в комнату, - сказал он. - Чем могу быть вам полезен?
Я объяснила, зачем приехала.
- Ну что ж, расскажу всё, что знаю. Мы с Сережей вместе росли. Я его в детстве Серьгой звал. Настоящая фамилия его Костриков. На этой самой улице мы с ним жили, через один дом отсюда... Только вот говорить-то я, к сожалению, не мастер... Ну, да уж как умею!..
Много чего рассказал мне в этот вечер Александр Матвеевич Самарцев.
Поздно ушла я от него. Нигде уж огни не горели. Весь Уржум спал тем глубоким сном, каким спят глухие деревни зимней ночью. И так же, как в деревне, где-то во дворах лаяли собаки.
А утром я пошла смотреть маленький домик рядом с Самарцевским - ночью его не разглядеть было.
Домик старый, бревенчатый, потемневший от времени, глубоко осевший в землю. Тусклые стекла подвальных окошек еле поблескивают над землей.
Походила я по улицам, зашла в школу, где раньше было Уржумское городское училище, а вечером повел меня Александр Матвеевич к людям, которые хорошо знали Сергея Мироновича Кирова, когда он был еще Сережей Костриковым. Одни из них знали его ребенком, другие с ним в школе учились, третьи встречали его уже юношей. Рассказы этих людей очень помогли мне в работе над книжкой.
Но больше всего узнала я о детстве Сергея Мироновича Кирова от его сестер, Анны Мироновны и Елизаветы Мироновны.
Глава I
ДОМИК НА ПОЛСТОВАЛОВСКОЙ
И ЕГО ОБИТАТЕЛИ
В 1886 году - больше полвека тому назад - электрического света и в больших юродах почти еще не было, а уж в Уржуме и подавно. Улицы еле-еле освещались керосиновыми фонарями. Зимой бывало наметет на фонари снегу, чуть огонек мерцает. От ветра и дождя фонари частенько и вовсе гасли. И в домах тоже керосин жгли. У богатых были бронзовые и фарфоровые лампы с цветными стеклянными абажурами, а у тех, кто попроще, - жестяные коптилки.
На улицах, особенно осенью, такая темнота и грязища была, что ни проехать, ни пройти. Грязь до самого лета не просыхала и потом превращалась в сухую, едкую пыль. Ну и пылища стояла в городе! Трава у дороги и листья на деревьях в середине лета покрывались серым густым налетом.
Только и было хорошего в городе, что быстрая река Уржумка да еще старые тополя на главной улице.
На плане, который висел в городской управе, улица эта называлась Воскресенской, но сами уржумцы прозвали ее "Большая улица" и никакого другого названия знать не хотели.
С первыми теплыми днями здесь, на Большой, появлялся известный всему городу старый цыган шарманщик с облезлым зеленым попугаем, который сидел у него на голове, вцепившись когтями в грязные курчавые волосы своего хозяина. Старик-шарманщик останавливался под окнами купеческих домов. Во дворы заходить ему было страшно, так как почти в каждом дворе гремел цепью огромный злой пес. За шарманщиком по пятам бегала толпа уржумских мальчишек с тех улиц, куда шарманщик заглядывал редко. На боковых улочках жили люди бедные: сапожники, печники, и здесь уж, конечно, старику-шарманщику рассчитывать было не на что. Самим еле-еле на житье хватало.
И домишки на этих улочках были плохонькие, деревянные, не то, что на Большой, где дома сплошь были каменные, с высокими тесовыми воротами. В каменных домах жило уржумское купечество и начальство. Самым важным домом считался на Воскресенской дом полицейского управления. Здесь у ворот, возле полосатой будки, всегда стоял часовой, усатый солдат с ружьем. Стоял он навытяжку, грудь колесом и, не мигая, смотрел в одну точку. Уржумские мальчишки как-то раз поспорили между собой на две копейки: оловянные глаза у часового или настоящие. А через два квартала от полицейского управления тянулся длинный белый дом с решетчатыми окнами - острог. Уржумские ребята потихоньку от взрослых часто бегали глядеть, как к острогу пригоняли партию арестантов, оборванных, растрепанных, с распухшими лицами. Иной раз среди арестантов были люди в студенческих тужурках, в пиджаках, в черных косоворотках. Этих людей уржумцы звали "политиками" или "крамольниками".
Арестанты шли по самой середине улицы, а по краям ее ехали верхом, с шашками наголо, конвоиры. Они привставали на стременах и сердито кричали на мальчишек:
- Осади назад!
Лошади косили глазами и похрапывали.
"Политики", которых пригоняли в Уржум, оставались здесь не меньше, чем три года, а иные и пять лет. Жили они как будто на воле, а на самом деле им и шагу ступить не давали без ведома полиции. Они были ссыльные.
На Полстоваловской улице, где родился и провел детство Сережа Костриков, жила целая колония ссыльных. Одни из них отбывали свой срок и уезжали, а на их место пригоняли других. Ссыльные занимали дом в конце Полстоваловской, под горой, а Сережина семья жила в начале той же улицы, в третьем доме с края.
Семья Костриковых была не слишком велика: отец, мать да трое ребят старшая Анюта, средний Сережа и младшая Лиза. Еще была у Сережи старая бабушка, Меланья Авдеевна, или, как ее все запросто звали, Маланья. Только жила она отдельно. Служила в няньках у чиновника Перевозчикова.
Костриковы занимали меньшую половину дома, а большую половину сдавали в наем Самарцевым. Окон в доме было пять, и все они выходили на улицу: три окошка самарцевских, два - костриковских.
Отец Сережи перебивался случайными грошовыми заработками. Пробовал он одно время и служить - устроился объездчиком в лесничестве. Но жалованья там платили так мало, что семья еле-еле сводила концы с концами. В доме было бедно и незатейливо. На кухне стоял дощатый кривобокий стол, накрытый старой клеенкой, да две скамейки по бокам. На стене висели часы со ржавым маятником. Часы эти всегда спешили. На каланче бывало еще только двенадцать пробьет, а у Костриковых - глядишь, уже половина второго.
В углу на кухне примостилась деревянная скрипучая кровать. На ней спала мать Сережи. Ребята спали на полатях, по-деревенски.
Кроме кухни, была еще одна комната. Называлась она важно "горницей", а всего богатства было в ней четыре крашеных старых стула, с которых давным-давно облезла краска, да стол с вязаной скатертью.
Здесь же в углу стоял старый шкаф для чайной посуды. Верх у него был стеклянный, а низ деревянный, с тремя ящиками, - нижний ящик никогда не открывался. Посуда в шкафу всегда красовалась на одном и том же месте. Для постных щей, которые варили каждый день в доме, довольно было чугуна да глиняной миски, а для каши и картошки хватало горшка. Простая еда была у Костриковых. Дети иной раз еще козье молоко пили от своей козы Шимки да под пасху и рождество лакомились белыми баранками.
Когда Сереже исполнилось шесть лет, приглянулась ему на базаре игрушка - деревянная лошадка, серая в черных яблоках, с хвостом из новой мочалы. Стоила эта радость всего-навсего шесть копеек. Только копеек лишних у матери не было, и лошадку Сергею не купили. В утешенье сшила ему мать из тряпок мячик, только я всего. Но Сережа со своим приятелем, Санькой Самарцевым, умели обходиться и без игрушек. Играли они в деревянные чурбачки, которые принес им однажды знакомый плотник, в лунки и в салки.
Летом самым любимым их занятием было купанье в Уржумке. Они сидели в речке часами - до тех пор, пока, бывало, кожа у них не посинеет и не покроется пупырышками. Плавали наперегонки, валялись в песке. Обваляются с ног до головы - и бултых в воду. Так целый день и жили у реки. На головы лопухи надевали, чтобы солнце не припекало, вот и вся одёжа.
А по вечерам собирали они во дворе у себя соседских ребят, в чикало-бегало играли или в пряталки.
Много во дворе разных углов, где можно отлично схорониться. Например, на конюшне или в яме под сараем. Эту яму вырыла собака Шарик, когда у нее народились щенята. Здесь было холодновато, сыро. Прятались еще мальчики в огороде и в темных сенях, за старой рассохшейся бочкой.