— Нет, — сказал я. — Пребывание здесь — это долгий путь. Бывают дни лучше, чем другие.
— Ты все еще молишься?
«Гусиные лапки» подмигивали из уголков его глаз.
— Все время, — солгал я. На самом деле я даже не пытался молиться уже два дня, с тех пор, как мы с мамой ходили в «Peabody», где я на мгновение почувствовал, каково это — жить другой жизнью. «Хотел бы я, чтобы мы могли остаться здесь сегодня ночью», — сказал я, глядя, как зыбкий свет свечей играет с автозагаром на лице моей матери, странный ореховый цвет, который преображался в золото в этой большой элегантной комнате: алхимический трюк со светом. Я хотел бы остаться здесь и никогда не уходить. «Я тоже», — сказала мама.
— Хорошо, — сказал Косби, провожая меня к двери своего кабинета, рука его коротким движением притронулась к пространству между моими лопатками. — Тебе придется быть бдительным как никогда. Бог позволяет мне видеть в тебе что-то прямо сейчас. Что-то непокорное. Я не уверен, что даже ты сам способен это увидеть.
Мой взгляд упал на ковер, на сияющие черные спортивные тапочки Косби, шнурки завязаны твердыми иксами. В первый раз я заметил, какие у него маленькие ноги. Эта подробность — то, что он так невелик — на время придала мне сил.
— Я никогда еще не трудился так усердно, — сказал я. Это не было ложью.
Смид стоял передо мной. Он крепко сжал ладони вместе.
— Закройте глаза, если вам это нужно, — сказал он. — Дьявол хочет оставить эти воспоминания подавленными. Дьявол хочет, чтобы вы запутались. Но мы не собираемся допускать, чтобы здесь и сегодня победил Сатана.
Я не закрывал глаза, глядя на то, как Смид глядел на других пациентов. Он был в своей белой немнущейся рубашке, одна кнопка расстегнута, внизу маленький клочок тонкой белой футболки, а под ней — бледная персиковая грудь. Такие трещины в фундаменте были везде, куда ни посмотришь, если уметь их искать.
С. скользнула на колени рядом со мной, ее руки сжимали края стула с подушечкой на сиденье. Длинные волосы прятали ее лицо от чужих глаз. Я задался вопросом, вспоминает ли она тот момент, о котором рассказала нам, когда ее родители нашли ее с собакой. Но, конечно, этот момент не мог объяснить все в ее сексуально девиантной натуре. Одним из множества постулатов ЛВД было то, что мы все находились здесь из-за неких унижений, некоего пренебрежения. «Влияние ясно», — говорилось в наших рабочих тетрадях. Мы все были здесь, потому что в наших семьях продолжался греховный цикл унижения. «Исходя из логики, можно было бы подумать, что тот, кто страдал из-за этих грехов, никогда не избрал бы такой же путь, но мы обнаруживаем прямо противоположное: цепочки зависимости проходят через многие поколения семьи». Я попытался вспомнить тот момент, когда между родителями и мной все изменилось.
— Хочет ли кто-нибудь поделиться? — продолжал Смид. — Кто-нибудь здесь пришел сегодня к пониманию?
Когда мне было чуть больше десяти, и я работал у отца на хлопкозаводе, бывало, я подходил к границе нашей собственности, к тому месту, где содержались ряды пыльных белых кип хлопка, больших и прямоугольных, которые фермеры собирали с поля большими комбайнами, и там прятался от мира. Я находил среди поля длинную кипу хлопка, по меньшей мере футов десять в высоту, и потрошил ее сквозь бока, вцепляясь пальцами в грязь, сажу и острые куски семенных коробочек, пока не выкапывал в середине место для себя. Когда я забирался внутрь, хлопок был еще теплым, с поля, запах пестицидов и сырой земли затоплял ноздри, горький вкус деревни был на языке, и я думал о том, как отец предупреждал, что хлопок может обрушиться в любую секунду, что он может задушить меня без предупреждения — и у меня было странное ощущение безопасности. Вот он я, свернувшийся клубком среди этого упакованного хлопка, а его стены все еще не обрушились. Я спрятан от всех, я там, где никто не может меня найти, и хлопок все еще не поглотил меня целиком. Хлопок под моей спиной был мягким, я закрывал глаза и уплывал в сон, и иногда просыпался, видя блекнущий синий клочок неба, пока не становилось слишком темно, и тогда я понимал, что родители могут начать беспокоиться.
Мой отец, конечно, рассердился, когда узнал, что в кипах хлопка появляются пустоты. «Так ты себя погубишь», — сказал он. Но то, что он подумал на самом деле, что должен был подумать — почему? Почему я хотел спрятаться? Почему мне хотелось рисковать жизнью ради того, что совсем не стоило риска?
В качестве ответа он объяснил мне весь процесс производства хлопка осторожными, простыми словами.