— Писатель, — сказал он однажды, когда я рассказал ему, кем я хочу быть. — Разве это не интересно?
Бывают дни, когда трудно поверить, что я когда-либо жил в мире, где оперировали такими экстремальными понятиями самоуничтожения. Но потом я включаю новости, прочитываю несколько статей и осознаю: то, что я пережил, может быть, и уникально, но ни в коем случае не лишено связи с историей. Меньшинства все еще унижены, ими манипулируют как злонамеренные, так и благонамеренные группы, и вредоносные идеи все еще продолжают развивать политическое напряжение по всему миру. То, чего я не могу понять полностью — и, может быть, никогда не буду способен понять — как все мы ввязались в движение экс-геев, что привело каждого из нас к двойным дверям «Любви в действии». Нет картинок, помогающих мне искать ключ, и я развиваю эти мысли сам.
Я представляю, как Смид уходит от своей первой жены, оставляя все за спиной. Представляю Дж., который выковывает свое новое «я» перед лицом гневного отца. Представляю свою мать, чья прежняя жизнь исчезает, когда она стоит на сцене перед новоиспеченным проповедником, своим мужем, может быть, вспоминая ребенка, которого она когда-то потеряла в больнице, может быть, думая обо мне.
Снова и снова я представляю Стул Лжи. Я вижу своего отца и этот стул. Я вижу его ребенком, который смотрит, как его отец привязывает его мать к стулу в столовой и бьет ее. Я вижу, как он, должно быть, съеживается от страха перед своим собственным отцом. Потом, спустя десятилетия, он сидит на мягком больничном стуле у кровати моего деда, после того, как алкоголизм вычерпал все из тела этого человека, — единственный из братьев и сестер, который приходит к умирающему старику.
Круги всегда возвращаются к моему отцу. Я представляю, как он сжимает бессильную руку. Представляю, как он молча плачет, ждет, чтобы попрощаться. В этом есть тайна, маленький апокалипсис, пролегающий где-то между тем, что эти два человека когда-то знали друг о друге — оба держатся за то, что, в свою очередь, отказывается их отпускать — и я жажду знать это, как пророки былых времен.
ЭПИЛОГ
Голос Смида раздается из темноты, окружая меня своими мягкими, расплывчатыми звуками. Я лежу на кровати в крошечной квартирке в Оберне, штат Алабама, через два года после получения степени по писательскому мастерству, приходя в себя после ночи исследований по драме эпохи Реставрации, и я слушаю запись «Этой американской жизни», и голос Айры Гласса[24] — убежище вольномыслия в глубоко консервативном штате, когда внезапно — будто некая холодная рука тянется из прошлого, чтобы сжать мне горло, — голос Смида снова затягивает меня в «Любовь в действии».
— Джон, тебе больше не обязательно так жить, — говорит этот голос. Это запись одного из многих появлений Смида на евангелическом телевидении. В интервью Смид цитирует Бога, чей голос однажды сказал ему, что он должен стать натуралом, что это будет возможно лишь тогда, когда Смид будет следовать приказам Бога.
Я нашариваю лампу рядом с кроватью и включаю ее. Свет жжет глаза. Этого не может быть. Этот частный позор вынесен на публику. Я чувствую странный позыв защитить эту информацию, будто никто, кроме меня, не вправе слушать подобные разговоры. Тон интервью «Этой американской жизни», с подмигиванием, с искушенными фразочками, которые выдают либеральную аудиторию, привыкшую к шуткам об «одном из этих христианских заведений, где заявляют, что могут вылечить гомосексуальность» — это тон многих из моих профессоров, людей, настолько отдалившихся от точки зрения консервативных христиан, что их слова не могут не звучать легкомысленно, многие из этих жизней проходят в оболочке семей, которые поддерживали их с тех пор, как они начали ходить.
Я встаю рядом с кроватью, пятна плывут перед глазами, оранжевые и желтые полосы кружатся по белым, в основном голым, стенам. Гвозди отмечают места, откуда я только что убрал наши фотографии со своим последним бойфрендом: напоминание о стольких жертвах, павших в длинной череде увядающих интимных связей, авансов сделанных и принятых, но отвергнутых, когда все начинало становиться слишком серьезным. Никто больше не подойдет достаточно близко, чтобы причинить мне боль.
Но теперь вот он, этот голос, который я так старался забыть, он дотягивается сквозь созданные мной барьеры, объявляя правду, пришедшую спустя десятилетие, слишком поздно, чтобы исправить то, что в определенной точке моей жизни, казалось, не могло быть исправлено никогда.
24