— Что ж, так и должно было быть, — сказал администратор. — Теперь остается небольшой личный обыск, и вы будете готовы.
Он прохлопал мои ноги, запустил пальцы под отвороты брюк, прошелся вдоль рук, манжет рубашки, и потом, будто затем, чтобы успокоить меня, похлопал по плечам — раз-два-три — все время глядя мне в глаза.
— Все будет хорошо, — сказал он, слишком голубые глаза были сосредоточены на моих, руки все еще придавливали плечи. — Мы все должны пройти через это. Сначала это немного странно, но вам здесь понравится. Здесь мы — одна большая семья.
Я смотрел, как белобрысый парень бросил мой рассказ в мусорную корзину. Господи, сделай меня чистым. Если Бог и собирался когда-нибудь ответить на мою молитву, он не стал бы это делать, пока я не стал бы прозрачным, как капля воды. Скомкать первую половину моей истории и швырнуть в мусор. Все остальное только отвлекает.
— Ибо расплата за грех — смерть, — продолжал Смид. Косые лучи дневного солнечного света просачивались сквозь раздвижную дверь за его спиной. Каждый раз, когда он проходил мимо нас, тень от поперечины в центре двери проходила сквозь него, будто вялый маятник метронома, отмечая медленный темп его шагов. Наша терапевтическая группа сидела, тихая и застывшая, приспосабливая свое дыхание к медленному ритму его шага, в желудках тяжестью лежала обеденная запеканка. В группе нас было семнадцать или восемнадцать. Некоторые пробыли здесь достаточно долго, чтобы иметь любезность воздерживаться от мяса и плавленого сыра, в то время как остальные приносили свои обеды, открывая неоновые крышки контейнеров «Tupperware», от которых поднимался запах тунца с майонезом. Глядя, как съедают обеды старшие члены группы, которые пробыли в ЛВД два-три года, я видел, что администратор на стойке регистрации был, по крайней мере, отчасти прав — это была семья, хотя и неблагополучная. Хлеб без корки и желе ультрамаринового цвета: эта группа умела терпимо относиться к чужим пристрастиям в еде. Люди, утвердившиеся в своем распорядке дня, между которыми почти не было того смущенного гула и взглядов украдкой, которые обычно сопровождают большие группы людей, вдруг оказавшихся погруженными в более интимную атмосферу. Казалось, я единственный разыгрывал из себя постороннего, царапая вилкой гамбургер, будто забыл, как его едят, и едва поднимая взгляд от тарелки.
Слева от меня сидела С., девушка-подросток, неуклюжая в своей обязательной юбке, которая потом признается, что ее поймали, когда она мазала арахисовым маслом свою вагину, чтобы привлечь к ней собаку.
— Приятно познакомиться, — сказала она сегодня утром, прежде чем я смог представиться. Казалось, она всегда нацеливалась сделать книксен, большой и указательный палец сжимались в складках ее хлопчатобумажной юбки. Представившись, она стала глядеть мне под ноги, взгляд ее был прикован к облицовочным плиткам за моими кедами, и на мгновение я почувствовал себя так, будто во мне обнаружили некий греховный осадок внешнего мира. — Тебе здесь понравится.
Справа от меня сидел парень лет семнадцати-восемнадцати, Дж., в джинсах «Wrangler», с ковбойской усмешкой и студенческим пробором в волосах, из-за которого его локоны опасной длины падали на теплые глаза орехового цвета. Дж. то и дело хвастался, что выучил наизусть все восемь «разгромных» отрывков из Библии, названных так потому, что с их помощью можно было доктринально осуждать гомосексуальность и защищать традиционные отношения.
— Я читал их каждый вечер, — сказал как-то Дж., голос его был серьезным, но немножко озорным. Он сжал мою руку тренированной железной хваткой. Казалось, за этим рукопожатием стояла тысяча других, каждое из них постепенно усиливало его хватку, пока он не стал достаточно сильным, чтобы пройти этот базовый тест на мужественность. — И все главы я выучил наизусть.
Когда наши руки разомкнулись, я чувствовал его пот, холодивший мою ладонь нисходящим потоком. Никаких объятий или физических соприкосновений между клиентами, вспомнил я рабочую тетрадь. Позволяется лишь самое краткое рукопожатие.
— Самый любимый? — сказал он с улыбкой. — «Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость».
Впоследствии он рассказывал мне подробнее о своем толковании этого «разгромного» стиха.
— Мерзость, — говорил он, откидывая волосы медлительной дугой своих пальцев, так, что вспыхивали белые полумесяцы кутикул на ногтях, большие и яркие. — Чудное слово. На иврите «to’e’va». Так можно назвать и креветок, и однополый секс. Знаешь, как бесили народ израильский все эти многоножки из соленой воды? Они считали, что это противоестественно.