В паре шагов от маленького тела, возле гигантского камня с неровными гранями, остановившегося когда-то по пути в пропасть и успевшего укорениться в тонком слое пылевого праха и даже обзавестись жидкой порослью по бокам, стоит мужчина неопределённого возраста — то ли глубокий старик, то ли плохо выспавшийся гражданин с трёхдневной щетиной, глубоко запавшими глазами, большим добрым ртом, оттенённым морщинами, идущими от крыльев большого хрящеватого носа с красными и синими прожилками. Высокий лоб с тремя поперечными складками, залысины, обильно проступающая седина на остатках волос, пронзительно-синие, почти аквамариновые глаза, массивный подбородок, выступающий кадык, вытянутый огурцом череп — человек напоминает неуклюжую ростовую куклу с головой, вырезанной из дерева, потемневшей от времени. Одет он чисто, но как-то несуразно, как бомж, сходивший в баню и прибарахлившийся после благотворительного церковного утренника: выцветший свитер на голое тело с полустёршейся эмблемой университета штата Айдахо, мешковатые штаны сезонного рабочего, армейские ботинки. Руки у него непропорционально длинные, с длинными же, распухшими в суставах пальцами, которыми он сжимает большой неровный осколок со следами крови. Другие осколки валяются у его ног. Мужчина поглядывает то на мальчика, то — с тоской — на «розочку» от бутылки «Дикой индейки», на дне которой чудом сохранилось на палец виски. Огромный рыжий муравей-солдат поднялся по ботинку, заполз под штанину, продвинулся вверх по волосатой ноге и остался недоволен. В необъяснимой инстинктивной ярости муравей открывает пасть и вгрызается в человеческую плоть, сжимая стальные челюсти, но мужчина ничего не замечает. В одной руке у него блестит стекло, узловатые пальцы другой держат нечто, напоминающее миниатюрную сапожную иглу.
Поднявшись по едва заметной в камнях тропинке, на площадку выходит женщина лет тридцати, небольшого роста, коренастая, широкоплечая. Её обветренное лицо без намёка на косметику покрыто россыпью разнокалиберных веснушек. Веснушки у неё на плечах, предплечьях и даже на шее и на груди — всё это хорошо заметно, так как на женщине майка без рукавов и шорты цвета хаки (так обычно одеваются люди, которым всё время жарко). На ногах у неё альпинистские ботинки и спортивные гольфы, натянутые до середины крепких, словно литых, икр. Её рыжеватые волосы такой длины, что их удобно закладывать за уши, что их хозяйка обычно и делает, если только не приходится лазать по горам, где свищет ветер, или стоять возле железнодорожного перегона с камерой наизготовку в попытке сделать удачный кадр.
Следом за женщиной тащится ребёнок лет четырёх-пяти с такими же рыжими волосами, веснушками по всему крепко сбитому телу, в миниатюрных альпинистских ботинках и гольфах, сползших по ноге и собравшихся в гармошку. Видно, что он устал, но не сдаётся. Женщина даже не пытается помочь мальчишке, хотя тот время от времени падает, обдирая коленки. Малыш пыхтит, каждый раз поднимается с выражением сосредоточенного упорства на раскрасневшемся личике, отработанным движением правой руки размазывает по щекам выступившие сопли и продолжает подъём. В левой руке он сжимает странного вида палку, похожую на большую рогатку, — её раздвоенный конец волочится по тропе, сметая острые камешки, пыль, песок, муравьёв и прочую мелкую живность.
Шум, производимый мальчишкой, заставляет белку принять окончательное решение в пользу отступления в сосновую рощу, но и оттуда, взобравшись по жёлтому стволу с шелушащейся, как сгоревшая на солнце кожа, корой, зверёк продолжает наблюдать, вытягивая шею и сверкая гладкими чёрными бусинами глаз.
Женщина останавливается на площадке, оглядывает открывшуюся картину и спрашивает:
— Какого… Вэл, что произошло?
Мужчина выходит из оцепенения, роняет осколок, тот разбивается на тысячи кусочков, которые тут же вспыхивают тысячами солнечных зайчиков. Он протягивает женщине сапожную иголочку и говорит:
— Вот. Я смог её вытащить.
***
Иногда, размышляя о своей странно протекающей жизни, мы можем точно сказать, какой случай или решение послужили отправной точкой для определённого события. Если мы научились отыскивать такие точки, значит мы стали взрослыми. И если, пользуясь этим методом, мы можем объяснить всё, значит к нам пришла старость и мы добровольно сложили оружие и отказались от волшебной игры случайностей, риска, неожиданных поворотов и открытий.
Будь Тассили взрослым, он бы сказал, что отправной точкой, приведшей его на каменистую площадку над Большим Каньоном, послужила огромная куча кленовых листьев, в которую он плюхнулся с разбегу и из которой выскочил секунду спустя, охая и держась поверх штанов за самую нежную и незащищённую у всех прыгунов в ворохи листьев часть тела.
Дело было так. Каждый раз, когда кончалось лето и нужно было снова тащиться в муторную школу, Тасса согревала мысль о кленовой роще на окраине городка. Мальчик предвкушал дни, когда деревья стряхнут на ещё не остывшую землю свои лапы-листья, лапы-парашюты, лапы-перепончатые крылья драконов. Тогда, по первой трели звонка, возвещающего конец уроков, он сорвётся с места и понесётся, на ходу просовывая руки в рукава куртки и нахлобучивая набекрень шапку с человеком-пауком, — понесётся через весь одноэтажный городок, мимо детского парка и муниципального сберегательного банка, мимо бензозаправки и городской свалки, дальше, дальше, по хлипкой доске, перекинутой через мутный ручей с радужными масляными пятнами. Здесь он обычно начинал уставать, дыхание перехватывало и сердце билось яростно, как пойманная птица, но Тасс не сбавлял темпа, взлетал на пригорок и только тогда позволял себе остановиться, чтобы отдышаться и ахнуть. Перед ним открывалась кленовая роща, вся пронизанная ласковым солнцем октября и усыпанная разноцветной листвой, манящей к себе жаром всевозможных оттенков красного и оранжевого.
Вокруг ни души. На поляне, которую по воскресеньям посещают местные баптисты из «Часовни ликующих святых», одиноко белеет врытый в землю простой деревянный крест и несколько стволов, отполированных седалищами верующих. Иногда Тасс пристраивается тут и, заворожённый, в задумчивости жуёт остатки сандвича с арахисовой пастой, извлечённые из промасленного кармана куртки.
Но чаще он отправляется в неспешную прогулку по роще: сначала бродит бесцельно среди стволов, ногами расшвыривая шуршащие ворохи, затем принимаетсясгребать листья в кучу, сооружая гору и размышляя о том, какого размера она должна быть, чтобы, прыгнув в неё, падать потом можно было хотя бы секунд десять.
Той осенью Тассили удалось собрать целую гору сухих листьев. Они ласково шелестели, загадочно шуршали, манили к себе, обещали сладостные мгновения падения в пустоту. В один из октябрьских дней мальчик летел из школы как на крыльях, размышляя по дороге, не попробовать ли забраться на дерево и прыгнуть в вожделенную кучу оттуда. Всё же он отверг эти планы и решил попросту хорошенько разогнаться, что и сделал, и испытал пару секунд чистого блаженства. Потом — резкое соприкосновение с чем-то твёрдым, боль — такую ончувствовал однажды, когда Росс попал ему туда бейсбольным мячом (к счастью, тренировочным, а не настоящим).
— А! — закричал Тасс, отползая в сторону.
— А! — послышалось откуда-то снизу, сухие листья зашевелились, и на свет показалась заскорузлая рука с грязными обломанными ногтями, сжимающая за горлышко непочатую бутылку виски «Дикая индейка».