Во-вторых, и это было намного хуже доставучего мальчишки, Вэл почувствовал, как застарелый артрит скручивает коленки — сначала левую, потом правую. Не надо было всё-таки спать на голой земле, пусть и согретой ласковым октябрьским солнышком! По просьбе бродяги Тасс притащил с ближайшей помойки несколько картонных коробок, которые послужили отличным дополнением к шалашу и сухим листьям. Вэл развёл костерок и подогрел найденные маленьким пронырой на той же помойке две банки бобов с «chorizo», предварительно вскрыв их складным ножом и тщательно исследовав содержимое, не протухло ли оно. Пока они ели, используя нож и срезанные тут же веточки (мальчишка явно был голоден и наворачивал с большим аппетитом), Вэл пытался расспросить своего нового друга, но получал такие ответы, что никак не мог, особенно без доброго глотка «Дикой индейки», сообразить, откуда и почему это чудо свалилось ему на голову и собирается ли с неё когда-нибудь слезть.
— Послушай, пацан, тебя мамка не хватится?
— Меня Тасс зовут. Не-а, не хватится. Она давно сбежала.
— От тебя что ли?
— Нет, от Роса.
— Это ещё кто такой?
Тасс не ответил, но громко засопел, стараясь раздвоенной веточкой подцепить со дня банки кусок «chorizo», выглядевший как колбаска, увенчанная куском сала. Вэл зашёл с другой стороны.
— А ты дома поужинать не хочешь, Тасс?
— Не-а, дома еды пока нет.
— Как это — пока?
— Пока Кит домой не придёт.
— Кто это — Кит?
— Кит — моя сестра.
— Сеструха значит. Старшая?
— Угу.
— Вы вдвоём живёте?
— Ну да. Ещё папа есть, но его как бы нет.
— Что, тоже сбежал?
— Он сбежал от реальности, так Кит говорит.
Вэл в задумчивости громко поскрёб подбородок. До смерти тянуло выпить.
— Слушай, как тебя, Тасс, ты не хочешь сбегать домой посмотреть телек или за компьютером посидеть?
— Не-а, — протянул мальчишка, подкидывая в костёр ветки, отодранные от заваленного недавно лихим наездником на квадроцикле молодого клёна, — телека у нас нет.
Вэл закашлялся, пытаясь своими нелепыми ручищами отогнать едкий дым.
— А комп есть? Или вы совсем как амиши живёте?
— Комп есть, но Кит убьёт, если к нему подойти. Так и говорит «чтоб ты даже не дышал рядом». Она на нём свои романы пишет.
Беседа продолжалась в том же духе, пока не начали сгущаться сумерки и Тасс, хлопнув себя по лбу, не заявил, что теперь Кит точно его прикончит и поэтому ему срочно нужно бежать домой.
«Вали, парень, к своей сеструхе, надеюсь, она надерёт тебе задницу, так что ты сидеть не сможешь и завтра не припрёшься сюда», — почти умиротворённо думал Вэл, полулёжа у костерка на прогревшейся земле и смакуя «Дикую индейку».
***
Следующий день был воскресеньем, и на поляну по соседству с шалашом Вэла припёрлись ликующие святые.
Они спели «При реках Вавилонских» и «Мы на границе Ханаана», а затем углубились в изучение Книги пророка Иезекииля. Вэл этим утром благодушествовал и был расположен к религиозному общению. Так что, когда одна старушка с жаром рассуждала на тему странного поста древнего святого, Вэл, уже давно стоявший опершись на ствол могучего клёна вблизи поляны, счёл возможным встрять в беседу.
— Как же это было, всё пытаюсь понять, — не унималась женщина, — триста девяносто дней на одном боку, на одном месте, и не у себя дома, а на площади, и еду готовить на навозе. Как же ты выглядеть, да и пахнуть будешь? Вы можете мне сказать?
Поражённые верующие молчали, и тогда Вэл, подойдя ближе своей особой походкой, как бы ввинчиваясь при каждом шаге в землю, сказал:
— Я могу, мэм.
Ликующие святые отодвинулись, освобождая Вэлу место на бревне, а тот продолжал:
— Выглядел и пах пророк Иезекииль примерно как я, когда находит на меня помрачение, как тьма Египетская, выпиваю я пару-другую бутылок «Дикой индейки» и просыпаюсь через несколько дней на боку где-нибудь в Кентукки, в вонючей луже, с гадким вкусом во рту и отросшей щетиной, и всё тело чешется, кости болят, суставы ноют и колени не гнутся, во как.
Пожилые ученики воскресной школы сочувственно закивали, и вскоре, особенно когда выяснилось, что Вэл хорошо знает библейские тексты, его уже называли «брат» и убеждали не уезжать из городка, пока он не посетит всех желающих угостить его обедом и отдать старые вещи упокоившегося в мире супруга. Вэл ликовал: его ждала не просто благотворительная ночлежка при церкви с комплексным обедом и обязательным вечерним собранием, а домашняя еда у той самой дотошной старушки и маленькая комнатка, «которую я держу для гостей-пилигримов». После дней падения и «египетской тьмы» ничто не омрачало радость Вэла, если не учитывать тот досадный факт, что в середине проповеди, последовавшей за воскресной школой, на поляну ликующих святых явился Тасс, и он же бескорыстно взялся сопроводить своего друга Вэла в дом сестры Беки.
Возможно, в конце концов Вэлу удалось бы шугануть бесцеремонного мальчишку и навсегда оборвать эти ненужные никому узы, если бы череда событий не закрутилась так, что в один прекрасный момент, лёжа на больничной койке, бродяга не поймал себя на мысли, что рад видеть эту чумазую любопытную рожицу с раскрасневшимися щеками, оттопыренными ушами и растрёпанными длинными волосами.
События же сложились в такую цепочку: обед у сестры Беки, изумительная горячая ванна, провал в сон до утра с пропуском вечерних молитв, прекрасное, предвещающее только добро и удачу ясное утро, планы помочь сестре Беке наладить электрику в доме, резво, как в молодости, выскочить из постели, хрустя накрахмаленным бельём, навстречу всему хорошему, что приготовил новый день, и … а! о! у! уй же!
Жесточайший приступ артрита означал не только невозможность ходить и месяц в больнице. Он означал крушение планов по переезду на зиму в Калифорнию, так как отправляться надо было уже сейчас, до ноябрьских заморозков. Больница предполагала ежедневные посещения братьев и сестёр, и, хотя пироги с ревенём и булочки с корицей были превосходны, Вэл чувствовал, что его религиозный пыл пошёл на убыль и что ему хочется почитать что-нибудь нечестивое, хоть Стивена Кинга, или посмотреть по больничному телевизору «Шоу трёх идиотов». В общем, когда в палату просочился Тасс,
Вэл был ему искренне рад.
***
Забравшись поверх одеяла на больничную койку Вэла и время от времени надавливая на пострадавшие коленки, что исторгало из груди бродяги непроизвольный стон, Тасс в один из ранних осенних вечеров поведал своему новому другу, как любил так же гнездиться в постели старшего брата и слушать в сумерках истории о кендерах и кардамоновом семечке, ржущих чайках и домиках на деревьях. Вэл всякий раз сводил беседу к Кит: он очень быстро смекнул, что именно вокруг неё вращается жизнь этой странной семьи.
Когда мальчишка убегал домой есть свой нехитрый ужин, в состав которого никогда не входил вишнёвый пирог со взбитыми сливками, Вэл заглушал звук больничного телевизора и предавался размышлениям о гадстве человеческого бытия. К думам примешивались давно погребённые воспоминания, и однажды ночью, под пристальным надзором злого глаза Луны, бродяга осознал, что когда-то и у него была семья, и работа в захолустной больнице на окраине Свердловска, и уважение коллег, и благодарность больных, выражавшаяся по-топорному: неловким сованием в большие руки с тонкими пальцами хирурга шоколадки «Родные просторы» или сотена. И звали его тогда не Вэл, а Валерий Дмитриевич Фомин. Он вспомнил потрёпанную книжку под названием «Тошнота» и сказал себе, что вот так и следует называть его состояние, а есть и получше слово: блевотина. Он полетел, как перелётный журавль, на запад, в поисках места, где не надо ампутировать конечности замёрзшим на улице пьяным бомжам или избитым до полумёртвого состояния детям.